Страница 10 из 56
И Наташа легла, подложив ладони под щеку и тихонечко застонав от наслаждения. Ей снились легкие, беззаботные сны. Повинна в этом была большая, знакомая с детства подушка. Без наволочки, в линялом красном напернике, она пахла вкусно и душновато, — недаром мать с утра жарила подушки и перину на солнышке, во дворе, поставив Наташу с хворостиной возле — гонять кур.
5
…Разбудила Наташу напряженная, наэлектризованная, будто перед грозой, тишина. Именно в такой тиши скисает молоко, а больные-сердечники вытряхивают в трясущуюся ладонь крупинку нитроглицерина. Наташа открыла глаза и вслушалась. Мужской голос тихо, но ужасно напористо проговорил за окошком:
— Подними. Надо выяснить одно дело.
«Кто там? Что стряслось?» Наташа второпях натянула платье и, босая, простоволосая, трепеща от недобрых предчувствий и едва не наступив на Витькину ногу в сбившемся черном носке, через кухню, сенцы, мимо темного пахучего закутка, где астматиком пыхтел поросенок, выскочила на крыльцо. Ее ослепило солнце, пришлось зажмуриться, перед глазами поплыли радужные круги.
На веревке, натянутой вдоль забора, сохли Андрейкины пеленки; в цинковом корыте бесшумно лопались перламутровые мыльные пузыри. У окна, в дырявой тени большого дерева, где высоко тянули головы чахлые желтенькие «золотые шары», в жаркой форменной фуражке с полыхающим алым околышем и позолоченной кокардой — гербом страны, переминался Иван Поликарпович, участковый. Антрацитно сияли его ботиночки, маленькие, как у подростка. Участковый тихо требовал, упираясь в мать глазами:
— Разбуди его. Кто это днем спит? Поговорить надо. Ведь не пьяный же он, нет?
— Что ты? Господь с тобой! — шепотом уверяла его мать. — Да рази б я допустила?.. Да что случилось-то? — заметно волнуясь, спросила она. — Набедокурил? Айнцвая отлупил, что ль? Матери-то родной скажи!
— Айнцвая? Серегу? Э, нет, не спеши! Тут похитрей история получилась. С применением технических средств, — вздохнул Иван Поликарпович и, обнажив голову с сырыми от пота серыми волосами, помахал фуражкой, как веером.
Наташа торопливо одернула платье.
— Разбуди, — покосилась на нее мать, но Витька, всклокоченный и недовольный, сам показался за спиной сестры:
— Ну, чего, граждане, зудите, чего делите? — Он зевнул, потянулся до хруста в костях и потер глаза кулаками. — Здорово, Иван Поликарпыч! Как жизнь молодая?
— Помаленьку, Витя, спасибо, ничего. А вот врачи после обеда спать запрещают. Не слыхал? Холестерин, говорят, а потом и того — склероз. Учти!
— Учту, — пообещал Витька и, почесывая широкую спину, побрел туда, где они с Наташей, соблюдая все обряды, зарыли когда-то половинку бублика — дар Мани-чепурной.
Паслен там буйно рос и сейчас. Наташа вспомнила, что в детстве они жадно поедали черные ягодки, и покосилась на гостя, засмущавшись. А тот терпеливо и безмолвно подождал, пока вернется Витька, пока он напьется, высоко подняв ведро и расплескивая воду себе на грудь с треугольничком загорелой кожи, и лишь тогда осведомился, таинственно понизив голос:
— Чем открывал-то?
Мать и Наташа непонимающе переглянулись. Тревога овладела обеими. Власть к добру сама на дом не приходит. Что он натворил минувшей ночью, их сын и брат?
— Подручными средствами, — Витька-то сразу догадался, о чем речь. — Знаешь, Иван Поликарпыч, как в армии: есть штатные средства, за них ротный старшина ответ несет, бережет казенное имущество пуще глаза, а есть подручные: что на дороге подобрал, то и годится, спасибо за смекалку, валяй и дальше так. Подручными, Иван Поликарпыч! Штатных-то не было при себе…
— Знаю, — ответил участковый. — Знаю. Я в армии, Витя, тоже, было дело, немножко послужил. Семь годков! Как раз в звании старшины домой вернулся. Два ранения имею. Так поверишь или след показать? Через Днепр, между прочим, на подручных переправлялся, когда Киев, мать городов русских, у немцев назад брали. Штатных не было, Витя, при себе.
Витька опустил лохматую голову:
— Не обижайся, Поликарпыч! К слову пришлось.
— Да хоть ты сам, идол деревянный, скажи, чего натворил вчера? — запричитала мать, едва не плача, и кулаком ударила Витьку по спине. Потом, осененная внезапной догадкой, замерла: — Неужели Пал Николаич… его рука?
Предположение, конечно, нелепое, но… кто его знает? При отношениях, которые сложились у Витьки с тестем…
— Ладно, погоди шуметь, — жестом остановил мать участковый. — А зря ты, Витя, тратил силу и смекалку. Сегодня утром все окошко поменяли, вышел срок.
— И вешать не надо было, — сказал Витька.
— А указ? — напомнил участковый. — Указ от девятнадцатого июня прошлого года. Не знаком? — Он надел фуражку. — Пройдемся! Могу ознакомить.
— А что? — расхрабрился Витька. — Пошли!
Но мать схватила его за руку:
— Никуда ты не пойдешь!
— Тогда пускай в другом месте почитает, — неожиданно согласился участковый. — А еще лучше, если вы его всей семьей, вслух. С карандашиком. Оч-чень было бы полезно!
— Который насчет пьянства? — прозорливо предположила мать, отпуская Витькину руку.
— Вот-вот! А также насчет изготовления, хранения, сбыта и покупки. Арака, — участковый начал загибать пальцы, — чача, тутовая водка, самогон наш свекольно-сахарный…
— Тутовая? — подивился Витька. — Нет, тутовой не пробовал. Цуйку у молдаван пил, вина домашние — хоть залейся. Я в Одесском округе… А тутовая… нет, не довелось!
— Но Серегу не тронь! — Низкорослый участковый вдруг посуровел. — Он тоже оштрафован, с него хватит. Не веришь? Да вот хоть мать спроси.
— Оштрахован, — фыркнула мать. — Сравнил! Его на десятку, а меня — на сто рублей!
— Ага! Значит, и его? — Витька улыбнулся, застегнул сырую рубаху на груди, пригладил волосы. — Не знал, не знал… Я думал: вы ему — наоборот — заплатили!
Вчера вечером они с Тонькой долго гуляли по селу, выбирая проулки потемнее, — ждали, когда заснут Тонькины старики. Тонька висла у него на руке, шептала: «Купила телевизор им… себе на горюшко!» А когда очутились у клуба, окруженного, будто облаком, ревом по-плохому громкого оркестра, остановились у «Окна сатиры». Витька долго разглядывал толстую тетку, нарисованную в обнимку с граненой бутылью — подобие громадного чернильного пузырька. Даже спички зажигал, чтоб лучше видеть, но узнать родную мать в гуашевой тетке было трудновато.
Под карикатурой имелись стихи:
Тоня осторожно тянула его за рукав: «Пойдем, Витенька, передачи кончились. Они легли уже, спят». — «Погоди, — ответил он. — Железочки никакой нет?» Тоня вытянула из волос шпильку. Отпереть замочек, на который заперты были створки «Окна сатиры», оказалось плевым, секундным делом. Витька ногтем поддел все четыре кнопки и свернул пересохший, недовольно гремящий лист в трубу. «Пошли, Витенька! Вдруг увидят?» — «Погоди! А запереть?» Ну, запереть «Окно» оказалось еще проще.
— Ты насчет своих ста рублей молчи, — сказал матери участковый. — Язык свой обвиняй, больше некого! Ты что начальнику райотдела сказала? Как это гнать самогон — не преступление? Законы пишут, чтоб их исполняли! Не убийство, конечно, но… Кончай ты с этой бабьей философией!
Витька развеселился, подмигнул матери:
— А что? Глядишь, доктором наук станет, в академию изберут. Мам, на «Чайку» возьмешь — шофером?
— А-а, иди ты!.. — отмахнулась мать.
— Значит, договорились насчет Сереги? А, шофер академика? — собираясь уйти, спросил участковый. Вот за этим-то он, собственно говоря, и являлся. Эта часть его многогранной деятельности официально именовалась «профилактикой правонарушений». — Когда домой думаешь?