Страница 21 из 55
После долгого бренчания ключей в замках и позвякивания цепочки дверь наконец открылась, и Льюис с плохо скрытым удивлением посмотрел сверху вниз.
— Ради Бога! Вам что, не сказали, что я калека? — И прежде чем Льюис успел ответить: — А где женщина полицейский?
— Э... какая женщина-полицейский, миссис Кемп?
— Вы что, думаете, что сами уложите меня в постель — все должно быть ясно с самого начала!
Если бы не тяжелый груз сообщения, которое он должен был передать, эта перепалка могла бы позабавить Льюиса, но, увы!
— Не мог бы я на минутку войти...
Марион Кемп развернула свое кресло на сто восемьдесят градусов и затем, быстро и умело перебирая жилистыми руками, покатила в гостиную.
— Пожалуйста, закройте за собой дверь. Кстати, а вы кто?
Льюис назвался, показал удостоверение, к которому Марион Кемп не проявила особенного интереса.
— Вы его еще не нашли?
Льюису показалось, что она чуть-чуть утратила контроль за своим голосом, и он у нее немного задрожал. Миссис Кемп быстро провела платочком по лицу, чтобы стереть выступившие на верхней губе бисеринки пота.
— Боюсь... — начал Льюис.
Марион не дала ему договорить, на мгновение попытавшись разыграть из себя гостеприимную хозяйку:
— Присаживайтесь, сержант! Диванчик очень удобный, хотя я сама не имела, конечно, возможности испробовать его. Так вот, единственная причина, по которой я позвонила, главная причина, в том, что мне нужна некоторая помощь. Да вы и сами видите.
— Да, я вижу. Я, э... простите...
— Вам нечего извиняться! Мой муж умудрился врезаться в автомобиль на кольцевой неподалеку от Ботли.
— Э... я сейчас... э...
Льюис видел телефонный аппарат в прихожей и с позволения миссис Кемп вышел из комнаты, чтобы позвонить в участок с просьбой прислать женщину-полицейского. Он чувствовал себя страшно неловко, потому что уже несколько раз сталкивался с такой же ситуацией: родственники погибшего склонны безостановочно много говорить, словно боятся услышать страшную новость.
— Она скоро будет здесь, мадам, — сообщил Льюис и снова сел. — Это очень опасное место у поворота на Ботли...
— Но только не для водителя, сержант! И не в данном случае. Сломана ключица, царапина на плече — и даже та кровоточила какие-то две минуты.
Она произнесла эти слова с такой горечью, что у Льюиса не нашлось что ответить, даже формально, какого-нибудь пустяка.
— Уж лучше бы он убил меня и покончил со всем этим! Уверена, что он так и думает. Понимаете, он не может избавиться от меня так, как избавляются от нормальной жены. Ему приходится все время приходить домой, чтобы ухаживать за мной, в то время... когда он бы с удовольствием занимался своими собственными делами. Вы понимаете, о чем я говорю, сержант, или нет?
Да, Льюис понимал, но промолчал, кивком выказав этой женщине сочувствие. Она поведала то, что у нее так наболело.
— Когда ваш муж ушел сегодня утром? — тихо задал он вопрос и увидел, как нервно поблескивающие глаза вдруг сверкнули на него.
— В половине восьмого. Вызвал такси. Муж уже три года не имеет прав после того, как убил меня.
Льюис беспомощно покачал головой:
— Он вас не убил, мадам...
— Нет, убил! Он убил женщину в той машине — и меня тоже убил!
Затянувшееся после этого молчание прервал Льюис, вынувший при этом свою записную книжку:
— Вы знаете, куда он собирался поехать?
— К своим издателям. Он только что закончил книгу, а теперь пишет несколько глав для новой «Кембриджской истории Британии ранних веков».
— И он туда поехал, так?
— Не говорите глупостей! Конечно, поехал. Он звонил мне из Лондона. Когда он уехал, почту еще не приносили, и он хотел узнать, не прислали ли ему гранки.
— В какое время вы ждали его домой?
— Я не знала в точности. Там, в «Рэндольфе», были какие-то неприятности. Вы ведь об этом знаете?
Льюис снова кивнул, он все больше начинал бояться того неотвратимого момента, когда и она тоже должна будет узнать обо всем.
— Они изменили программу, не помню точно, что он сказал. Но после половины одиннадцатого он уже должен был быть дома. Он никогда не приходит позже...
Болезненная, черненькая, выглядевшая простоватой, женщина в инвалидном кресле стала проявлять признаки безотчетной тревоги. Говори, говори же, Льюис! Записывай что-нибудь в этой своей маленькой записной книжке. Делай же что-нибудь!
— Вы не знаете, куда он мог пойти после возвращения из Лондона?
— Нет, нет, нет, сержант! Откуда мне знать? У него не хватило бы времени, чтобы встретиться со своей бесценной Шейлой, этой гадиной Уильямс, правильно? С этой самкой, жалкой алкоголичкой...
Не молчи, Льюис.
— Наверное, он очень расстроился по поводу пропажи волверкотской реликвии.
— Он так давно ждал, когда сможет посмотреть на нее.
— Отчего же не поехал посмотреть в Америку.
— Я не пустила его.
Льюис перевел взгляд на пол и спрятал записную книжку.
— О нет! Я совершенно не собираюсь оставаться здесь одна. И это после того, что он сделал со мной.
— Миссис Кемп, боюсь, и должен...
Но Марион неподвижно уставилась в какую-то беспросветную бездну. Только что голос ее мстительно звенел, а теперь задрожал, в нем послышался страх:
— Я не очень хорошо поступила по отношению к нему, да?
К счастью, зазвонил звонок у входной двери, и Льюис встал.
— Это женщина-полицейский, миссис Кемп. С вашего позволения, пойду и... Видите ли, мы должны вам кое-что сообщить. Пойду открою ей дверь и тут же вернусь.
— Он умер. Он умер. Сержант, это так?
— Да, миссис Кемп, он умер.
Она не издала ни звука, только кончики ее нервных бескровных пальцев впились в виски, словно стараясь разорвать нервы, по которым это известие передалось от ушей к мозгу.
Глава двадцать четвертая
Существует несколько неплохих средств от соблазна, но самое верное — трусость.
— Садитесь, инспектор! Будете пить?
Шейла Уильямс сравнительно трезво и абсолютно респектабельно пила кофе.
— Что — кофе?
Шейла пожала плечами:
— Чего хотите. У меня есть почти все, что угодно, если вы понимаете, что я имею в виду.
— Я вообще-то пью мною.
— Я тоже.
— Послушайте, я понимаю, что сейчас поздно...
— Я никогда не ложусь раньше часа — в том случае, если одна!
Она безжалостно засмеялась над собой.
— У вас был такой длинный день.
— Длинный, пьяный день, что верно, то верно. — Она сделала несколько глотков горячего кофе. — Где-то у Киплинга есть о человеке, утверждавшем, что он знает, почему у него сгнила душа, — это потому, что он больше не может пить. Вы это слышали?
Морс кивнул:
— «Любовь к женщинам».
— Верно! Один из величайших рассказов двадцатого столетия.
— Думаю, девятнадцатого, можете проверить.
— О Боже! Никак полисмен — филолог!
Она виновато посмотрела на стол, потом снова подняла глаза на Морса, который пояснил:
— Это был Малвани, правильно? «Когда не берет алкоголь, в человеке загнивает душа». Я это помню много-много лет.
— Боже! — прошептала Шейла.
Комната, в которой они сидели, была обставлена со вкусом, особенно украшали ее несколько очень добротных предметов и любопытных и необычных репродукций голландцев семнадцатого века. У нее недурной вкус, подумал Морс, и чувствуется женщина — на диванчике рядом с хозяйкой сидит большой игрушечный мишка, весь разукрашенный лентами. И здесь, в этой самой комнате, Морс спокойно и просто рассказал ей о смерти Теодора Кемпа, полагая, по своему странному обыкновению, что выбрал для этого время, которое никак не может оказаться неподходящим.