Страница 31 из 43
Но важнее здесь другое: Некрасов в письме в отчаянии констатирует, что эту женщину, несмотря на все доводы разума, он продолжает любить.
Незадолго до смерти Некрасова будет опубликовано стихотворение «Слезы и нервы» (без подписи), написанное в начале 60-х, где есть такие строчки:
И, увидав себя в трюмо,
В лице своем читает скуку И рабства темное клеймо…
Вот оно — нужное слово: рабство. Оно точно совпадает с характеристикой, данной Тургеневым отношениям Некрасова-Панаевой: «(Панаева, — И. Ч.) владеет им как своим крепостным человеком[212]. И хоть бы он был ослеплен на ее счет! И то — нет»[213].
Важно, что Тургенев пишет это в письме к Марии Николаевне Толстой, женщине совсем иного склада, нежели Панаева, закончившей свои дни в монастыре. Мог бы он написать подобное Полине Виардо? Сдается, что нет. Слишком близок портрет к самой Полине. Слишком похожи отношения — его и Виардо, хотя его «рабство» и добровольное (вспомним: «готов по ее приказанию плясать на крыше нагишом, выкрашенный желтой краской!»).
В произведениях Тургенева подобного рода отношения будут воспроизведены не единожды, и всегда «неправильной» женщине, любовь к которой как в омут затягивает человека, противостоит образ чистый, ангельски светлый, близкий и понятный герою[214]. Но вот поди ж ты! Дьяволица или, скажем так: женщина не похожая на остальных, чужая, осознающая свою власть, приходит и берет героя.
Любовь «овладевает человеком без спроса, внезапно, против его воли — ни дать ни взять холера или лихорадка… Подцепит его, голубчика, как коршун цыпленка, и понесет его куда угодно, как он там ни бейся и не упирайся» (из повести «Переписка», 1856).
Где можно встретить нечто подобное, так сказать, «прототип» этих отношений? Сам Тургенев, вернее его персонаж из «Переписки», отсылает нас к немецким сказкам, где «рыцари впадают часто в подобное оцепенение». Мне приходят в голову «влюбленные безумцы»-меджнуны из персидских сказаний.
Так что ж, Панаева и Полина Виардо именно такие жесткие и властолюбивые хищницы? Думается, что нет, ведь даже Некрасов, порвавший с Панаевой и склонный во многом ее обвинять, в стихах говорит, что она, «как всегда, стыдлива», что она «потупит очи молчаливо»… Не вяжется с образом ястреба…
А у Тургенева в одном из последних его шедевров, повести «Клара Милич (После смерти», 1883 год) дается «код» к истории его любви, причем героиня, наделенная чертами той самой «неправильной» женщины, при более близком рассмотрении совмещает в себе полярные черты: она наивная дикарка и актриса, смелая и робкая, некрасивая и прекрасная, чужая, но ставшая герою близкой и нужной (хотя и в мистической форме, после смерти). Как много в ней от его возлюбленной!
«Оно его беспокоило, это чтение, оно казалось ему резким, негармоничным… оно как будто нарушало что-то в нем, являлось каким-то насилием».
«А эта черномазая, смуглая, с грубыми волосами, с усиками на губе, она, наверно, недобрая, взбалмошная…».
«Цыганка» (Арапов не мог придумать худшего выражения), что она ему?».
«И между тем Арапов не в силах был выкинуть из головы эту черномазую цыганку, пение и чтение и самая наружность которой ему не нравились».
«неподвижные черты с их властительным выражением»…
«и так было это лицо прекрасно».
«Горда — как сам сатана — неприступна!».
«Не красавица…а какое выразительное лицо! Я такого лица еще не встречал.
И талант у нее есть».
«Ты победила… Возьми же меня!
Ведь я твой — и ты моя!».
Завершу эту часть словами Тургенева: «Есть такие мгновения в жизни, такие чувства… На них можно только указать — и пройти мимо».
10. Послесловие: о счастье
Осенью 1873-го года старинный друг Тургенева и его «протеже» поэт Яков Полонский написал ему в Париж из Петербурга: «Некрасов все еще на охоте в Чудове — он на охоту ездит со своей Зинаидой Николаевной.
Эта Зинаида очень милая и симпатичная блондинка, радушная, приветливая, без всяких ужимок, — и говорят, страстная охотница, т. е. ездит на охоту и хорошо стреляет». А далее следует крутой логический вираж и методом индукции — от частного к общему — Полонский приходит к умозаключению: «Изо всех двуногих существ, мною встреченных на земле, положительно я никого не знаю счастливее Некрасова. Все ему далось — и слава, и деньги, и любовь, и труд, и свобода. Надоест Зинаида — бросит и возьмет другую, а жаль, если бросит»[215].
Тургенев с ответом не замедлил, по поводу Некрасова, с которым уже много лет отношений не поддерживает, написал так: «Ты называешь его УДАЧНИКОМ; быть может. Не желал бы я только быть в коже этого удачника»[216].
Тяжело судить чужую жизнь и тяжело подводить итоги чужой жизни. Ведь и о своей часто судишь несправедливо, поспешно, под влиянием дурных мыслей.
В такой «нехороший» час Тургенев выписывает для Полонского несколько строк из своего дневника: «…Полночь. Сижу я опять за своим столом; внизу бедная моя приятельница что-то поет своим совершенно разбитым голосом, а у меня на душе темнее темной ночи…». В продолжении письма И. С. пишет:
«Ты забываешь, что мне 59-ый, а ей 56-й год, не только она не может петь — но при открытии того театра, который ты так красиво описываешь, ей, той певице, которая некогда создала Фидес в «Пророке», даже места не прислали: к чему?
Ведь от нее уже давно ждать нечего… А ты говориишь о «лучах славы», о «чарах пения»… Душа моя, мы оба — два черепка давно разбитого сосуда…
Ты можешь теперь понять, как на меня подействовали твои стихи. (Прошу тебя, однако, истребить это письмо)»[217].
Удивительно, но в этом письме, написанном в упадке духа, мне почудились отголоски счастья. Письмо явно навеяно обидой — не за себя, за подругу, великую певицу, которую новые поколения не знают, не слышали, не зовут на свои празднества. Всей своей жизнью и прошедшей через нее любовью Тургенев заслужил право сказать о себе и о ней: «…мы оба — два черепка давно разбитого сосуда». И пусть эта мысль черна — она навеяна полночной тьмой, — главное же в этой фразе — объединение себя и любимой в одно целое, «мы оба». И просьба об уничтожении письма — тоже из страха за подругу, не дай бог, люди узнают об ее унижении…
Темные тоскливые мысли — кого ночью они не посещают?
Другое дело, когда, работая над повестью и размышляя над своей судьбой, вкладываешь в уста близкого тебе персонажа слова: «Я счастлив… счастлив». А именно их произносит Аратов, герой предсмертного тургеневского произведения «Клара Милич».
Сожженные письма (Переписка Николая Некрасова и Авдотьи Панаевой)
Они горят!…Их не напишешь вновь…
Подруга темной участи моей!
Историю взаимоотношений Некрасова и Панаевой воссоздать неимоверно трудно. И одна из причин — та, что у нас нет их переписки. А письма были и, наверное, в немалом числе. Но, судя по стихам Некрасова, Панаева начала жечь письма задолго до окончательного разрыва с поэтом.
Они горят!.. Их не напишешь вновь,
Хоть написать, смеясь ты обещала…
Уж не горит ли с ними и любовь,
Которая их сердцу диктовала?
(«Горящие письма», 1855 или 1856, 9 февраля 1877)
Чьи письма сжигает Панаева — свои или Некрасова? По-видимому, свои. Это подтверждается еще раз в следующей строфе, где есть строчки:
Но та рука со злобой их сожгла,
212
Курсив мой.
213
И. С. Тургенев. ППС соч. и писем в 28 т. Письма в 13 т., т. 3, стр. 127-129
214
В «Кларе Милич» черномазой, смелой и «неправильной» Кларе противостоит образ умершей матери героя — «голубки», кроткого нрава.
215
И. С. Тургенев. Переписка, т. 2, стр. 462.
216
Там же, стр. 463.
217
И. С. Тургенев. Переписка, т. 2, стр. 483.