Страница 25 из 43
Между тем, в своих мемуарах Дмитрий Васильевич с негодованием все это отрицает: «Привезти гостя и притом иностранца, да еще известного писателя к лицам незнакомым, не предупредив их заблаговременно, было бы с моей стороны, не только легкомысленным, но и крайне невежественным поступком по отношению к хозяевам дома, которых мы могли застать врасплох, и наконец, против самого Дюма, рискуя явиться с ним в дом в такое время, когда хозяева могли отсутствовать»[148].
Нужно сказать, что «сюрпризное» появление не было для Дюма редкостью. Так, в главе «Ропша» писатель сообщает: «Оказавшись в Петергофе, мы решили сделать сюрприз нашим друзьям — Арно и его жене — и напроситься к ним на завтрак… вошли без доклада, как это водится у настоящих друзей, и застали мадам Арно с грамматикой в руках, диктующей своим двум дочерям»[149].
Дюма, «напросившийся» на завтрак, как напрашивались на угощенье его герои-мушкетеры, понимал сам, в сколь сложное положение ставит хозяйку: «Непростая это вещь — импровизировать завтрак для трех мужчин с могучим аппетитом в загородном доме в тринадцати верстах от Санкт-Петербурга, откуда приходится везти все, вплоть до хлеба»[150]. Любопытно, что здесь он почти дословно повторяет аргументы Панаевой «против» приема французских гостей на даче… Но саркастический Григорович в своих мемуарах продолжает «обличать» Панаеву: «По случаю этой поездки досталось также и Дюма. Рассказывается, как он несколько раз потом, и также сюрпризом, являлся на дачу к Панаеву в сопровождении нескольких незнакомых французов…и без церемонии оставался ночевать, поставив, таким образом, в трагическое положение хозяев дома, не знавших, чем накормить и где уложить эту непрошеную ватагу… Подумаешь, что здесь речь идет не о цивилизованном, умном французе в совершенстве знакомом с условиями приличия, а о каком-то диком башибузуке из Адрианополя»[151]. Теоретически Дюма действительно не башибузук, а француз из Парижа. Однако, в той же статье Ивана Панаева, близко наблюдавшего французского романиста, стиль жизни Дюма в чужом доме, даже описанный с невероятным пиететом, все же никак нельзя назвать поведением «цивилизованного француза, знакомого с условиями приличия». Судите сами: «К кому бы он ни явился, он сейчас располагается бесцеремонно, как у себя дома, говорит без умолку, кушает, пьет в большом количестве пиво, идет работать в кабинет хозяина, сбрасывая с себя верхнее платье и надевая туфли…»[152]. Кстати, на прощанье Дюма, обняв хозяина, сказал ему: «Sans adieu!» (Не прощаюсь! (фр.). Это ли не намек на дальнейшие посещения, тем более, что и хозяйка дачи, и ее кухня французу понравились: «Мадам Панаева — тридцатидвухлетняя дама (на самом деле, «тридцативосьмилетняя, — И. Ч.), очень красивая, с выразительными чертами лица, автор ряда романов и рассказов, опубликованных под именем «Станицкая» (ошибка переводчика: не Станицкая, а Станицкий, — И. Ч.)»[153].
Нет, не кажется мне, что Панаева выдумывает, рассказывая, как в одно из следующих посещений Дюма пожелал ночевать у них на даче, так как в доме графа Кушелева «чувствует тоску», да и у повара графа «все блюда точно трава», не кажется выдумкой и то, что «Панаев, уступив свой кабинет гостям, должен был спать на диване в другой комнате вместе с Григоровичем»[154]. Между тем, Григорович убеждает читателя, что был «только один раз с Дюма на даче у Панаева»[155]. А вот этому я не верю. Не может быть, чтобы «нянюшка» Дюма, его «чичероне» (так называл Григоровича Панаев) отпускал француза одного на дачу Панаева, а сам оставался ночевать в доме графа Кушелева. Это как-то совсем несообразно… Зато я на сто процентов верю Авдотье Яковлевне, описывающей свой разговор с Добролюбовым, перед которым она восхваляет «храбрость» французского писателя, однажды съевшего «нарочно» приготовленный для него обед из щей, пирога с кашей и рыбой, поросенка с хреном, уток, свежепросоленных огурцов, жареных грибов и сладкого слоеного пирога. Накормила — в надежде не скоро его увидеть, но все было напрасно: через три дня после «русского обеда» Дюма явился, как ни в чем ни бывало. Не соглашусь лишь с конечным выводом Авдотьи Яковлевны: «…желудок Дюма мог бы переварить мухоморы!»[156]. На многих страницах своей книги о России писатель-гурман пишет о еде, жалуется на ее качество в ресторанах и гостиницах, на ее отсутствие на почтовых станциях, ему, как мы помним, не мог угодить даже повар графа Кушелева. А вот качество еды у Панаевой, приготовленный ее рукой кофе, даже обычная для русских, но не знакомая иностранцу простокваша, пришлись привередливому французу по вкусу; что до количества съеденной им пищи, то оно связано исключительно с его могучим аппетитом и отменным здоровьем, и при чем здесь ядовитые несъедобные мухоморы?
В полемике Авдотьи Панаевой и Дмитрия Григоровича относительно Дюма я, как видит читатель, целиком стою на стороне мемуаристки, в чем мне помогают свидетельства самого Дюма и Ивана Панаева. Резкие возражения Григоровича представляются мне необоснованными и вызванными желанием «сохранить лицо».
7. Французский след, или Несколько слов о поединках
Появление Дюма на даче Панаевых вызвало неожиданные последствия полудетективного свойства. Дело в том, что любознательный романист — с подачи Григоровича и по его подстрочнику — перевел на французский язык три стихотворения Некрасова: «Забытая деревня» (1855), «Еду ли ночью…» (1847) и «Княгиня» (1856), вставил их в свой рассказ о посещении Панаевых и поместил этот материал в своем ежемесячном парижском журнале «Монте-Кристо».
К последнему стихотворению Дюма дал свои комментарии, так как знал всех его «прототипов», а именно: графиню Воронцову-Дашкову и ее второго мужа-француза. Некрасов в своей балладе «Княгиня» рассказал жалостную историю, случившуюся незадолго до создания стихотворения (1856) и бывшую в тот момент у всех на устах: якобы, русская аристократка была «уморена» за границей своим мужем, доктором-французом, спустившим все ее состояние. Дюма опровергает это «общее заблуждение», объясняя, как все было на самом деле: «Госпожа Воронцова-Дашкова вышла во Франции замуж за дворянина, занимавшего в обществе по меньшей мере то же положение, что и его супруга; его состояние превышало богатство жены… она умерла среди роскоши, в одном из лучших домов Парижа… окруженная неусыпной заботой мужа, который в течение трех месяцев ее болезни не выходил из дома»[157].
Дюма вступился за своего соотечественника, обвиняемого в бесчестном поступке, назвал он и его имя — барон де Пуайи. Это предыстория. А история началась тогда, когда, как рассказала Авдотья Панаева в своих мемуарах, спустя несколько недель после отъезда Дюма, в то время как Панаев читал ей и Некрасову свой «фельетон» о Дюма, предназначенный для «Современника», на аллее дачи появились дрожки — и опять с французами. Один из них и был тем самым «французским мужем» русской аристократки. Он приехал вызвать Некрасова на дуэль за стихотворение «Княгиня». «Странно было, — пишет Панаева, — как доктор-француз мог узнать об этом стихотворении в Париже»[158]. Сейчас нам понятно, что узнал он о нем из статьи Александра Дюма, поместившего в ней перевод стихотворения, сделанный не без помощи все того же Григоровича[159]. Поединок не состоялся, дело замяли, хотя Некрасов уже ездил «тренироваться» стрелять из пистолета.
148
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 161.
149
Александр Дюма. Путевые впечатления в России, т. 2, стр. 298.
150
Там же, стр. 299.
151
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 161.
152
Александр Дюма. Путевые впечатления в России, т. 3, стр. 426.
153
Указ. соч.,т. 2, стр. 212.
154
Авдотья Панаева. Воспоминания, стр. 251.
155
Дюма, по-видимому, смешивает несколько своих визитов к Панаевым, когда, описывая первый, говорит: «Мы заночевали на даче у Панаевых и ранним утром отправились в Ораниенбаум» (т. 2, стр. 218). В статье Ивана Панаева (т. 3, стр. 427), как и в записках Григоровича, говорится о том, что в день первого посещения дачи Панаевых Дюма у них не ночевал, а поздно вечером на пароходе отправился в Петербург.
156
Авдотья Панаева. Воспоминания, стр. 253.
157
Александр Дюма. Путевые впечатления в России, т. 2, стр. 217–218.
158
Авдотья Панаева. Воспоминания, стр. 258.
159
Корней Чуковский в своих комментариях к «Воспоминаниям» Панаевой без указания источников (возможно, он пользовался французским оригиналом) сообщает, что «Доктор (барон де-Пойли) могузнать об этом из статьи А. Дюма…» (стр. 258); прочитав недавно вышедшие в полном издании записки Дюма на русском языке, можно присоединиться к этой догадке; имя доктора в трехтомнике транскрибируется иначе, чем у Чуковского, — барон де Пуайи.