Страница 21 из 43
Не думаю, что ошибусь, предположив, что боялся он упоминания своего имени в нежелательном контексте. Повод для боязни был. Летом 1858 года Григорович привез на дачу в Ораниенбауме, которую в тот год как обычно снимало семейство Панаевых вкупе с Некрасовым, известного французского романиста Александра Дюма. Неурочное появление гостя на маленькой даче вызвало недовольство хозяйки. Но остановлюсь, расскажу обо всем по порядку. Вначале необходимо прояснить некоторые сопутствующие обстоятельства, связанные с фигурой Григоровича.
1. «Маленький Тургенев»
В воспоминаниях А. Ф. Кони есть любопытное сравнение Григоровича с Тургеневым. По мнению Кони, они были похожи даже внешне, вот портрет Григоровича: «Высокий, седой в последние годы, с прядью волос, падавшей, как у Тургенева, на лоб, он во многом его напоминал в увлекательной прелести рассказов и отчасти в живости движений, их сопровождавших»[101]. Прочла в «Воспоминаниях» Авдотьи Панаевой, что в редакции «Современника», в отсутствие Тургенева, публику развлекал Григорович. Можно предположить, что в сознании окружающих Григорович был некой «заменой» Тургенева, его — сказать ли? — несколько удешевленной копией. Современники подмечали и то, что Григорович «льнет» к старшему собрату (Тургенев был старше на четыре года), и то, что ведет себя в обществе сходным образом[102], и что осваивает, как и И. С., крестьянскую тематику. Тот же Валериан Панаев запальчиво оспаривал первенство Тургенева в изображении крестьян, приписывая эту заслугу целиком Григоровичу: «Тургенев в «Записках охотника» дал несколько эпизодических грациозных картинок, где попадались простолюдины, и только. Тогда как раньше этого явился Григорович с своими романами из народного быта…»[103]. Сейчас, с дистанции времени, читать подобное странно и смешно. Оба писателя практически одновременно опубликовали свои прозаические произведения, посвященные деревне[104], но, если рассказы Тургенева до сих пор читаются как «маленькие психологические драмы» (а вовсе не «грациозные зарисовки»), погружающие нас в атмосферу российской деревни, с ее разнообразием человеческих типов помещиков и крестьян (а вовсе не одних «простолюдинов»), то под пером Григоровича (при том, что современники, тот же Лев Толстой, очень высоко оценили повесть «Антон Горемыка») возникает эдакий этнографический очерк с мелодраматическим сюжетом, написанный на тему «меньших братьев», которых следует пожалеть. Разница в «качестве текста», в силе и энергии лепки характеров, в мастерстве изображения природы и внутренней жизни героев, в языке[105], наконец, такова, что не может не броситься в глаза. Тот же Валериан Панаев, несколько умерив свой апологетический пыл в отношении Григоровича, уточняет, что тот сделал «смелый шаг не в смысле литературном, а в смысле социальном»[106]. Но и социальный смысл у Григоровича ограничивается идеей жалости и сострадания, в то время как Тургенев показывает бездонную нравственную пропасть, пролегшую между лучшими представителями крестьян и «владеющими» ими помещиками…
Григорович всю жизнь был «возле» Тургенева. Весной 1855-го года, вместе с Дружининым, он навестил писателя в Спасском; приятели пробыли у Ивана Сергеевича около месяца и написали за это время совместный фарс «Школа гостеприимства», который затем был ими разыгран перед соседями-помещиками, о чем я еще напишу. Через 26 лет, в 1881 году, Григорович опять прибыл в Спасское навестить Тургенева, в последний раз приехавшего на родину — уже немолодого и больного (через два года его не станет), — в этот раз третьим был Яков Полонский. Тургенев ждал тогда в гости актрису М. Г. Савину, и Григорович служил посредником между ею и хозяином Спасского, нетерпеливо ожидавшего известий о Марье Гавриловне, об ее изменчивых планах. Когда Тургенев умер, именно Григорович был поставлен Литературным фондом во главе комиссии по организации похорон. Он же произнес на тургеневских похоронах многим запомнившуюся речь, не завершенную из-за слез. Вот как об этом вспоминает А. Ф. Кони: «На похоронах Тургенева, которого он сердечно любил, у края могилы он (Григорович, — И. Ч.) стал говорить прощальное слово, но вдруг изменился в лице, заплакал и, горестно махнув дрожащей рукой, замолк…»[107]. Правда, тогдашние острословы не преминули заподозрить Григоровича в неискренности, и в эпиграмме «на похороны Тургенева» прозвучала обидная для Дмитрия Васильевича фраза: «Григоровича поддельная слеза»[108].
Как бы то ни было, Григорович Тургенева любил, был ему предан и, по слову И. А. Гончарова, «играл первую скрипку» в его оркестре[109]. Но нужно сказать несколько слов о самом Григоровиче.
2. Григорович — кто он и откуда
О Григоровиче лучше всех рассказал он сам в своих «Литературных воспоминаниях»[110]. Судьбу писателя, прожившего 77 лет и пережившего почти всех своих великих современников, — годы его жизни 1822–1899, — не назовешь обычной. Во-первых, хотя он рос в России, в деревне на берегах Оки, но воспитали его француженки. Его мать и бабушка (отца-украинца он лишился в 8 лет), были эмигрантками из Франции. По материнской линии писатель восходил к французскому роялисту, казненному на гильотине в период якобинского террора. Обе женщины, ставшие волею судеб российскими помещицами, говорили исключительно по-французски: русскому языку мальчик учился у дворовых и крестьян. Французский язык, бывший для писателя родным, очень пригодится ему впоследствии, когда он станет спутником и переводчиком Александра Дюма в прогулках последнего по Петербургу и окрестностям… Но вырасти в русского беллетриста, бытописателя крестьянства при том, что до 14 лет практически не говорить по-русски… что-то не припомню таких примеров… разве что уникальный случай Екатерины Второй, научившейся не только говорить, но и писать письма и комедии по-русски. Сам Григорович постоянно подчеркивал, что осваивать русский язык было ему нелегко, что он упорно этим занимался и что некоторые коллеги по писательскому цеху, в частности московский «кружок» драматурга Ал. Н. Островского, Аполлон Григорьев и Писемский, кололи его «французским происхождением»: где, дескать, иностранцу понять и изобразить российского мужика[111]…
Второй необычной особенностью судьбы Григоровича было редкостное число крупнейших российских литераторов, встреченных им в самом молодом возрасте, еще до начала или в самом начале собственной писательской карьеры. И первым в этом списке следует назвать Федора Достоевского, с которым Дмитрий Григорович некоторое время жил на одной квартире в бытность обоих в Инженерном училище. В своем тогдашнем приятеле Дмитрий замечал «врожденную сдержанность характера и отсутствие юношеской экспансивности-откровенности», видел он и то, что Достоевский «уже тогда выказывал черты необщительности… сторонился, не принимал участия в играх, сидел, углубившись в книгу…»[112]. В начале 40-х годов Григорович познакомился с Некрасовым, которому чрезвычайно важно было то, что новый приятель — «полу-француз» и потому сможет переводить для него разные «пьески» из парижских журналов (Некрасов тогда зарабатывал «литературным предпринимательством»), а кроме того, поможет с «французским романом», за перевод которого будущий издатель «Современника» взялся не зная языка. Чрезвычайно выразительна такая деталь: молодому Некрасову цензура запретила издавать юмористический журнал «Зубоскал» из-за «неосторожной», как пишет Григорович, фразы в объявлении: «Зубоскал» будет смеяться над всем, что достойно смеха»[113]. Григорович, как кажется, не случайно не выказывает своего отношения к нелепому запрету цензуры; будучи человеком «неполитическим», в записках он избегает скользких социальных тем[114]. Так, на протяжении многих лет сотрудничая с редакцией «Современника», он словно не заметил Чернышевского, пришедшего в журнал в 1856 году, и в своих воспоминаниях о нем даже не упомянул, а о Добролюбове процедил сквозь зубы нечто не слишком доброжелательное[115]. Зато много и красочно рассказывает он о таких своих «литературных приятелях», как Некрасов, Достоевский, Иван Панаев, Дружинин, Боткин, Павлов, Белинский и Тургенев. Инженера из Григоровича не получилось, он — по одному полукурьезному обстоятельству — вышел из Главного Иженерного училища не доучившись: не отдал на улице честь Великому князю, сбежал от догонявшего адьютанта, но был «вычислен» дирекцией и подвергнут наказанию. Случившееся стало удобным поводом для того, чтобы впечатлительный юноша покинул учебное заведение: расположения к математике и инженерному делу не питал, суровой казенщине тамошних порядков не соответствовал. Куда было податься человеку с артистическими наклонностями? Сам Григорович признается, что к занятии литературой привлек его пример Некрасова: «Пример молодого литератора, жившего исключительно своим трудом, действовал возбудительно на мое воображение»[116]. Но, как кажется, в возможностях своих как сочинителя Григорович всегда сильно сомневался. И понятно почему: тут и неуверенность во владении языком, и осознание слабости своих творческих потенций в сравнении с теми, кого уже в недалеком будущем провозгласят корифеями русской литературы. Кажется, что именно под гнетом этой неуверенности Дмитрий Васильевич постоянно ищет себя: служит чиновником при императорских театрах под началом известного Гедеонова, работает секретарем «Общества поощрения художников». Был период в жизни Григоровича (60-70-е годы), когда он полностью отошел от литературы. В 1883 году, вернувшись к писанию, он написал «Гуттаперчивого мальчика», произведение тягучее и сентиментальное, однако до сих пор входящее в круг детского чтения. А начал Григорович свое литературное поприще — очерком «Петербургские шарманщики», написанным специально для некрасовского сборника «Физиология Петербурга» (1845). Именно после этого очерка, работая над которым 23-летний «полуфранцуз» погрузился в быт петербургских шарманщиков (как впоследствии с упорством и терпением «ученого-натуралиста» погрузится в быт деревенских мужиков), Григорович становится «своим» в узком кружке петербургских литераторов, группировавшихся вокруг Виссариона Белинского. И тут судьба делает его непосредственным свидетелем и участником эпохального события — неожиданного вознесения на «Литературный Олимп» его близкого приятеля, некогда делившего с ним кров, товарища по Инженерному училищу Федора Достоевского.
101
А. Ф. Кони. Памяти Д. В. Григоровича. Воспоминания о писателях. Л., 1965, стр. 87.
102
«…как теперь слышится его звонкий голос, его одушевленные живые рассказы, пополняемые хотя мелкими, но яркими блестками остроумия», — вспоминает товарищ Д. Г. по инженерному училищу. См. Д. В. Григорович. Его жизнь и сочинения… Сб. Историко-литературных статей. Сост. В. Покровский. М., 1910, стр. 10.
103
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания. Приложение: из «Воспоминаний» В. А. Панаева. М., Худ-я литра, 1987. Серия лит-х мемуаров, стр. 231.
104
«Деревня» Григоровича вышла в 1846 году в «Отечественных записках», «Антон Горемыка» во втором номере «Современника» за 1847 год. Тургеневский «Хорь и Калиныч», счастливо начавший «Записки охотника», был опубликован в первом номере «Современника» за 1847 год.
105
Вот наугад взятая фраза из «Антона Горемыки»: «…с редкою бледно-желтою бородою, в которой нередко проглядывала седина».
106
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания. Приложение: Из «Воспоминаний» В. А. Панаева. М., Худ-я лит-ра, 1987. Серия лит-х мемуаров, стр. 231.
107
А. Ф. Кони. Памяти Д. В. Григоровича. Воспоминания о писателях. Л., 1965, стр. 88.
108
См. Е. Н. Опочинин. Дмитрий Васильевич Григорович. Мемуары. 1928. Сам автор мемуаров протестует против этой фразы.
109
См. Д. В. Григорович. Письма к И. Тургеневу и Я. П. Полонскому. Тургеневский сборник. Материалы к полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева. Л., Наука, 1968, стр. 398.
110
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания. Худ-я лит-a, М., 1961 (далее все ссылки даются по этому изданию).
111
Моя живость, истолкованная недостатком «разумного спокойствия» и легкомыслием, была, по мнению кружка Островского, совершенно, впрочем, естественным явлением со стороны человека, у которого мать француженка. Национальность моей матери была даже печатно приведена Аполл. Григорьевым при разборе романа «Рыбаки» как доказательство, что в романе этом нет, да и не может быть ничего русского, что я вообще, при всем старании, нахожусь, по крови моей, в невозможности постичь дух русского народа. Такое же мнение выражено было мне раз А. Ф. Писемским после напечатания повести его «Плотничья артель». «Оставили бы, право, писать о мужиках, — сказал он мне, — где вам, джентльменам, заниматься этим? Предоставьте это нам; это же наше дело, я сам мужик!» Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 135.
112
Там же, стр. 47.
113
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 82.
114
Этим он принципиально отличается от А. Я. Панаевой, не убоявшейся написать социально острые воспоминания.
115
«Во главе журнала как критик, дававший камертон направлению, находился Добролюбов, весьма даровитый молодой человек, но холодный и замкнутый». Там же, стр. 158.
116
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 79.