Страница 6 из 13
Это запоздалое откровение истории потрясло тебя, и все же можно сказать, глядя правде в глаза, что смерть матери не причинила тебе настоящей боли, ведь она умерла, когда ты был совсем ребенком. Эта потеря тяжким бременем ляжет на твою жизнь, но истинные последствия сиротства проявятся не в детстве, а гораздо позже: охлаждение к отцу, безразличие к религии и отечеству, инстинктивное непризнание любых авторитетов — все эти черты и свойства, воплотившиеся в твоем характере, тесно связаны со смертью матери. С ее уходом из жизни угасла и любовь к ней, поэтому ты ощущаешь себя не столько сыном этой женщины — она навсегда останется для тебя незнакомкой, — но, едва ли не в большей степени, сыном гражданской войны, ее лживого мессианизма, жестокости, ярости; сыном тех трагических событий, которые показали настоящее лицо твоей страны и еще в юности внушили тебе желание покинуть Испанию навсегда.
Когда ты пишешь эти строки, в памяти всплывает одна давняя история: однажды утром, через несколько месяцев после окончания войны, вы с Луисом без дела слонялись по дому, и вдруг тобой овладела какая-то необузданная ярость…
В глубине сада находились гараж и сарай, забитый старыми вещами, а под лесенкой, ведущей на крышу гаража, — две крошечные каморки, где хранились дрова и уголь. Сарай был загроможден самой разнообразной мебелью, оказавшейся там в результате невзгод военного времени и, вероятно, ожидавшей переезда в Торренбо. Ты вспоминаешь сейчас эти диваны, кресла, столики, шкафы, покрытые пылью и паутиной, куда вы, счастливые и довольные, забирались, играя в привидения среди сваленных вперемешку ценных вещей и жалкого, ненужного хлама. Возвращаясь из школы, ты любил прятаться в этом сарае, но однажды, вытащив из каморки с дровами топор, повинуясь странному порыву или прихоти, принялся вместе с Луисом в диком, безумном исступлении крушить мебель.
Не жалея ничего, ты уродовал ножки, спинки, сиденья, разрубал пополам столы, раздирал обивку, потрошил внутренности диванов, вырывая пружины, дробил в щепки стулья, словно одержимый, во власти азартного, всепоглощающего вдохновения, которое вновь посетит тебя лишь много лет спустя, когда ты начнешь писать, ощутишь первобытное ликование творчества. Что же кроется за внезапной, дерзкой, сумасбродной выходкой двух обычно смирных детей, неожиданно для всех ставших виновниками разгрома, смысл которого оставался неясен им самим? Протест, накопившаяся злоба, жажда мести? А может, скука, бессознательное стремление подражать взрослым? Первопричина этого поступка, источник дерзости и азарта тех, кто совершил его, навсегда останутся неразрешимой загадкой. Но в твоих воспоминаниях часто будет возникать этот образ — двое мальчишек, гулкие удары топора, прорвавшаяся наружу таинственная внутренняя энергия, а может, подспудное, скрытое желание подростка заставить окружающих услышать его голос.
После ухода Марии отец начал искать новую служанку. Так мы познакомились с Хулией, до войны работавшей у тети и пользовавшейся ее полным доверием. Последние годы Хулия жила неподалеку от Виладрау, и отец предложил ей переехать к нам, чтобы вести хозяйство. Вскоре эта женщина неопределенного возраста с рыжеватыми волосами и гладкой белой кожей прочно войдет в семью и проживет у нас до самой смерти, сменив имя Хулия на Эулалия, чтобы не вызывать у вдовца горестных воспоминаний. Сначала отец назначит ей «испытательный срок», но между нами и Эулалией возникнут столь тесные и крепкие связи, что срок этот затянется и продлится без малого четверть века.
Сейчас я не стану подробно рассказывать о ней — огромная роль Эулалии в моей жизни, в жизни сестры и братьев, ее противоречивый, сложный характер, неизмеримая доброта и любовь к нам, ее привычки и капризы, ее суеверие и причуды заслуживают особого разговора. Той весной тридцать девятого Эулалия входила в семью, еще не оправившуюся после недавней трагедии, ей предстояло жить под одной крышей с больным вдовцом, недоверчивым и мнительным, чье здоровье, несмотря на временное улучшение, требовало постоянного серьезного ухода; заботиться о четырнадцатилетней девочке и о трех диковатых, непослушных мальчишках. Но терпеливость, душевная щедрость и природный ум позволили Эулалии быстро освоиться в доме, справиться со всеми трудностями.
В годы обучения в школе постепенно формировался мой круг чтения; увлечение книжечками «для самых маленьких» из серии «Марухита» прошло, едва я открыл персонажей Елены Фортунь — дядюшку Родриго, Селию, Кучифритина. Вскоре настал черед рассказов «Эмилия и сыщики» и иллюстрированных «Приключений Гильермо» — вероятно, одной из лучших книг в этом жанре. Интерес к Жюлю Верну и Сальгари[12] возник у меня немного позже под влиянием приключенческих фильмов и продлился совсем недолго. В четырнадцать лет, по совету дяди Луиса, я с жаром принялся изучать книги по истории: биографии королевы Виктории и Марии Антуанетты, огромные переплетенные тома «Истории Испании» Лафуэнте, учебники, где описывались события первой мировой войны, «Историю жирондистов», переведенную с французского, «Закат Европы» Шпенглера. Летом, неторопливо листая полные чудесных гравюр страницы книги «Блеск и слава Испании и Латинской Америки», я отправлялся путешествовать в завораживающий мир императоров и царей, колониальных захватов, династических браков, убийств именитых мужей. С особым вниманием я изучал хронику и материалы о последней войне, написанные в основном испанскими корреспондентами, ставшими ее свидетелями. Мой дядя Луис, лишенный из-за глухоты возможности общаться с внешним миром — чтобы поговорить с ним, нужно было свернуть трубкой какой-нибудь журнал и через него кричать прямо в ушную раковину, — с жадностью читал биографии и мемуары, аккуратно расставленные на полках гостиной в его холостяцкой квартире, которую он делил со своим братом Леопольде. Довольно скоро, потеряв интерес к географии и экзотическим странам, я бросился на поиски новых книг, способных удовлетворить мое неукротимое любопытство. Благодаря дяде Луису в течение двух-трех лет я приобрел обширные, пестрые и совершенно беспорядочные знания в области европейской истории — нескончаемый поток названий городов, рек, гор, столиц и природных богатств земного шара, удивлявший моих учителей географии, теперь сменился перечислением династий, дворцовых переворотов, войн, побед и поражений. При каждом удобном случае я сыпал датами и именами с занудной самоуверенностью попугая. Исключительные способности моей памяти, породившие смехотворное тщеславие, на некоторое время сделали из меня невыносимого всезнайку, справедливо презираемого учителями и товарищами. Когда образ этот случайно всплывает в моих воспоминаниях, одна мысль, что я был таким, пусть давно и недолго, приводит меня в смущение: в четырнадцать-пятнадцать лет и даже в годы ранней юности я держался крайне наигранно и неестественно. Мое богатое воображение, склонность к выдумкам, помогавшая на время позабыть о семейных невзгодах, быстро нашла достойное применение: я стремился излить на Бумаге свои мечты и фантазии, навеянные прочитанными книгами, сочинить, используя летние каникулы, кучу псевдоисторических и приключенческих небылиц.
Моя изобретательность на этом поприще была воистину поразительной. Восседая за письменным столом в верхней галерее дома в Торренбо, я строчил свои произведения, не делая ни единого исправления, с кипучим энтузиазмом. В одном из них, найденном годы спустя и, кажется, хранящемся в коллекции моих рукописей в Бостонском университете, очевидно сказывается влияние кинофильмов и увлечение географией: сестра обычно покупала журналы о кино, и во избежание монотонных и раздражающих описаний персонажей я решил просто вырезать оттуда фотографии и наклеивать их на страницы тетради, сопровождая кратким пояснением. Этот трюк, открытие и применение которого, несомненно, сказались бы на манере таких романистов, как Бальзак и Гальдос, любивших тщательные и детальные описания, помог мне сразу перейти к событиям в амазонской сельве, не перегружая повествование ненужными портретами и утомительными подробностями. Юный автор «фотороманов» прокладывал дорогу входящему в моду бихевиоризму: никаких комментариев и отступлений — прямо к сути дела! С той же легкостью и воодушевлением я написал сентиментальный роман о Жанне д’Арк, допустив, не знаю, умышленно или нет, анахронизмы, которые сегодня известные критики сочли бы проявлением яркого и смелого новаторства: вместо того чтобы сгореть на костре епископа Кошона, главная героиня умирала под ножом гильотины Робеспьера, побежденная в неравной борьбе. О прочих отроческих произведениях я мало что помню: кажется, одно из них было посвящено французскому Сопротивлению, а в другом описывались выдуманные мной новые подвиги Кита Карсона[13]. Темы, персонажей и место действия я, не стесняясь, заимствовал из фильмов, которые мы с Луисом смотрели по четвергам и воскресеньям в кинотеатре квартала Сариа. К счастью, вступая на литературное поприще, я не имел ни малейшего представления о том, что такое оригинальность и плагиат.
12
Сальгари, Эмилио (1863–1911) — итальянский писатель, автор приключенческих романов.
13
Карсон, Кристофер (Кит, 1809–1868) — американский охотник и следопыт, герой книг и фильмов об индейцах и Диком Западе.