Докер

Накурившись, следователь начинает шагать по палате. Дело мое приводит его в уныние. Ну совершенно не к чему прицепиться. Глупое дело! Но, нагулявшись, он приободряется, новые планы созревают у него в голове…

Я уже не сержусь на него. Я начинаю понимать его. За раскрытие контрабандных дел ведь полагается большое вознаграждение!

К концу дня он мне дает подписать протоколы допроса. Я их внимательно читаю, по ходу исправляя грамматические ошибки, и ставлю свою подпись. Но иногда и не ставлю: такого я не говорил. Он не сердится. Собирает бумаги и торопливо уходит — допрашивать Агапова… правда, того — уже в тюрьме. Мною он снова займется с утра, после завтрака.

Все эти одиннадцать дней, что я лежу в больнице, я живу, точно отрезанный от всего света. Я ничего не знаю, что происходит в нашей артели после всего случившегося. Кроме лечащего врача, сестер и следователя — людей хмурых и малоразговорчивых, — ко мне никто не заходит в палату. Это меня обижает. Я дуюсь на всех, как маленький. Неужели ни один в артели не вспомнил меня, не заинтересовался моей судьбой?.. Ну хотя бы Романтик, вырвавший нож из рук Агапова?.. Ну, если все так заняты, то разве не могли мне хоть бы прислать записку? Спросить о здоровье? Ответить на мою записку?

И только на двенадцатый день, словно по мановению волшебной палочки, вокруг меня все меняется. Прежде всего улыбаются сестры. Перевязку мне делают не в палате, а в перевязочной, как всем. Хирург, осмотрев рану, даже шутит со мною и говорит, что через несколько дней он выпишет меня из больницы с направлением на амбулаторное лечение.

А после завтрака — впервые сытного, с горячим и крепким чаем в стакане, а не в алюминиевой кружке! — хотя я и жду, ко мне не заходит порядком надоевший мне следователь. Это меня радует и немного печалит. За эти одиннадцать дней я уже успел к нему привыкнуть, научился распутывать хитросплетения его вопросов.

В дверях вдруг показывается Романтик. В руках у него ворох кульков.

— Ты? — говорю я.

— Я, — смеется он.

— Что же вы, черти, забыли меня? — Я сажусь в постели.

Он заходит, швыряет кульки на тумбочку, и мы по-мужски неуклюже обнимаемся. Меня прошибает слеза. Романтик особенно дорог мне среди грузчиков. Спаситель, спаситель мой! Дважды спас меня. Нет, трижды! От бревна, от водки и от ножа. Теперь-то я уже твердо знаю: нахожусь под негласным его шефством. Случайности тут не могут быть, к тому же — трижды…

Только сейчас, от Романтика, я узнаю всю правду о себе!

Оказывается, все одиннадцать дней, что я лежу здесь, я находился не только под следствием, но и под арестом. Вот это — новость! Да, да, был самым настоящим арестантом, с единственной только разницей, что вместо тюрьмы… лежал в больнице. Теперь понятно, почему меня поместили в отдельную палату. (А я-то думал: «За геройский поступок!») Понятно, почему меня никто не навещал.

Романтик рассказывает о портовых делах. Нашу артель распустили. Морагентство не хочет больше пользоваться услугами сезонников. Заодно распустили и артель Вени Косого. Но взамен создаются четыре новые кадровые артели. Любой грузчик из распущенных артелей может вступить в любую из них или убраться на все четыре стороны. Наши — убрались…

— А Киселев?

Романтик долго молчит.

— Прибавилось ему заботушки!.. Приехала жена с тремя детьми.

— Все-таки приехала? А ведь налаживались дела и у них в колхозе — Киселев часто в последнее время подумывал: не вернуться ли к семье?

— Видишь ли, есть у них в районе такой…

— Алешка Зыков?

— А ты откуда знаешь?

— Знаю… Да, жалко Киселева. Горячий, но справедливый мужик.

— Киселев не пропадет. Вчера всей семьей переехали на стройку. Работать он умеет и любит.

Некоторое время мы молчим.

— Арест с тебя сняли, обвинение — тоже. Знаешь, кто помог?

— Кто?

— Начальник погрузочного отдела.

— Гусейн-заде? Который не хотел принять меня на работу?

— Он самый! Не знает и не помнит тебя, но верит тому, что ты говоришь об Агапове и что о тебе говорят в артели! Рассказывают: он выслушал следователя — тот пришел доложить ему о твоем «деле» — и с такой силой ударил кулаком по столу, что все, что на нем было, — медная пепельница тоже! — подпрыгнуло на полметра.

— Не может быть!.. — Многое бы я дал, чтобы хоть краешком глаза посмотреть на следователя в эту минуту!.. То-то, видимо, у него была глупая рожа. Тут-то уж он наверняка заморгал!.. Но чувство радости у меня сменяется грустью: «Значит, не по мановению волшебной палочки изменилась обстановка вокруг меня, а от удара кулака!.. А если бы Гусейн-заде не ударил?.. А если вместо него был бы кто-нибудь другой, потрусливей и поравнодушней?»

На мой вопрос Романтик отвечает, закатывая еще выше рукава:

— Тогда бы эта канитель продолжалась долго. Гусейну-заде можно быть смелым! Он старый портовик, его здесь все знают. Активный участник Бакинской коммуны. Это что-нибудь да значит! — Романтик смеется. — Я вчера заходил к нему. По твоему делу, поблагодарить. Видел у него на столе эту пепельницу. Весит, наверное, больше двух килограммов. Когда выйдешь из больницы, зайди посмотри. Поблагодарить старика тоже, конечно, не забудь.

— Пепельницу эту я помню. Она имеет форму ковша?

— Точно!.. Еще одна вещь меня удивила у него. Учебник физики! Видимо, ему в детстве не на что было учиться. Буковки у него в тетрадке в палец толщиной…

— А как ты? Куда ты надумал идти? — останавливаю я его.

— Не знаю. — Романтик отводит глаза. — Пока что ушел из общежития. Устроюсь на другую работу. Вечерами буду учиться.

— Ушел… к Елизавете?

— Ты угадал. Но почему?

— Не знаю. А как ее мальчишки?

Романтик на этот раз тоже долго молчит.

— Из-за них, можно сказать, все это и случилось. Шутка ли — три сорванца! Елизавете одной с ними не справиться. К тому же она мало зарабатывает. — Он виновато опускает голову. Он понимает мои раздумья и тревогу.

— А что будешь делать с ее «веселым характером»?

— Бороться. Никаких попоек! — Но голову он не поднимает.

— А конфетами ребятишек угощал?

— Угощал. — Тут он широко улыбается и понимающе кивает мне. — В сундучке у меня ведь еще хранится фунтика два из старых запасов.

Не успевают в коридоре затихнуть шаги Романтика, как в палату чуть ли не с воплем влетает Алик. Халат у него еле-еле держится на одном плече.

— Ну зачем ты полез в драку с этим бандитом? Хоть бы дождался, когда б я стал работать у вас в артели!.. — И, вскинув свои сильные руки, сжав кулаки и вобрав голову в плечи, он проносится по палате, нанося десяток молниеносных ударов по воображаемому противнику. Хватив, как рыба, раскрытым ртом воздух, он смеется: — Ну, как?

— Здорово! — говорю я. — Ты бы его сразу убил.

Алик садится на краешек кровати.

— Не дождался тебя, сам пошел в Морагентство. Был у вашего начальника. Он говорит, что грузчики ему не требуются — нет вакансий. И в то же время, знаю, набирают четыре кадровые артели!.. Тогда я ему сказал про твое обещание. Он помялся и говорит, что, вот если ты поручишься за меня, тогда он, может быть, что-нибудь придумает. Поручишься?.. Заодно — и за моих товарищей, они тоже ищут работу… Чего боится ваш Гусейн-заде — не пойму! Или не верит молодым, мы кажемся ему негодными для тяжелой работы! Создали бы хорошую комсомольскую артель, хорошую спортивную команду. У меня знаешь какие ребята? — Он хватает меня за руку. — Посмотри в окно!

— Ты потише, рана у меня еще не совсем зажила. — Я приподнимаюсь, сую ноги в тапочки. Подхожу к окну. Да, ребята один к одному, спортивного вида все…

Сестра ставит мне градусник и говорит между прочим:

— К тебе сейчас зайдет еще какой-то гражданин. Халата ждет.

«Кто же это может быть?»

Проходит несколько минут, дверь раскрывается, и на пороге появляется… сам Гусейн-заде.