Докер

— Смотрите, как бы из вас не вышел добренький оппортунист. Начинается ведь все это с бесхребетной мягкотелости.

— Какая вы проницательная! — Я снова пытаюсь улыбнуться.

— Да, да, — не обращая внимания на мою реплику, уже мягче говорит она. — Советую вам быть непримиримым ко всякой нечисти. — Она берет с тахты портфельчик. — Извините, но мне некогда, пора на бюро.

Мы выходим на балкон. Она вешает на дверь замок и, размахивая портфельчиком, проворно сбегает по ступенькам.

Я же уныло плетусь за ней.

С каким-то двойственным чувством я покидаю этот маленький уютный дворик, увитый виноградом. С одной стороны, я, конечно, восхищаюсь Зарой Сааковой. Железная девушка! Она — комсомолка, уже заседает на бюро, вершит большими делами. А я — еще юнец, хотя и работаю докером. Где мне было вступить в комсомол? В школе, как известно, не бывает комсомольской организации, а в порту сразу же пойти и подать заявление как-то неудобно.

Но, с другой стороны, думая о Заре Сааковой, я не могу согласиться с ее жестоким отношением к родному отцу. Не погорячилась ли она? Разве нельзя было как-то иначе поступить с ним? К тому же, разве обязательно, чтобы каждый бывший торговец стал классовым врагом?.. Угрюмый старик таким не выглядит…

Женщины на галереях, побросав свои дела, смотрят мне вслед. В таких домах ведь все знают друг о друге, вплоть до мельчайших подробностей, живут как бы одной семьей… По лицам женщин я вижу, что их разбирает любопытство: «Зачем приходил? Не кавалер ли Зары?»

Тут я вспоминаю о деньгах, переданных Сааковым для дочери, кидаюсь на улицу. Но «железная» Зара уже стремительно поворачивает на Станиславскую. В толпе только на мгновение мелькает ее красная косынка.

— Не знаешь, где Угрюмый старик? — спрашиваю я Романтика, придя в общежитие.

— Старички наши пошли гулять на берег. Скоро придут, — не отрываясь от книги, отвечает Романтик.

Сбросив сандалии, я ложусь поверх одеяла.

На соседнем топчане, скрестив ноги по-турецки, сидят Баландин и Карпенти и перекидываются от скуки в карты. К ним подходит Конопатый из артели Вени Косого, смотрит на карты, краснеет, спрашивает:

— Где это вы, черти, достали такие карты?

— Одесса-мама! — отвечает Баландин.

Карты у них какие-то заграничные — не то испанские, не то итальянские, — с голыми бабами на обороте.

Перед каждым из них высится столбик из копеечных монет. И где только они их набрали?

Это особенно интересует подошедшего к ним Чепурного.

— В лото играли на шахте, — объясняет ему Баландин.

Играют Баландин и Карпенти в «очко». В банке у них не то пять, не то семь копеек.

— Может — сыграем? — предлагает Чепурной.

— Только на копеечные монеты! — строго предупреждает Баландин.

Чепурной и Конопатый роются в карманах, но ни у того, ни у другого не оказывается мелких монет. У Чепурного два пятака.

— А если сыграть на пятаки? — спрашивает он.

Баландин продолжает играть с Карпенти, молча указывая на висящее на стене объявление. Там написано, что распивать спиртное, приводить баб и играть в азартные карты в общежитии строго воспрещено. На спиртное, говорят, тетя Варвара еще смотрит сквозь пальцы, если не затевается попойка, а к картам — непримирима.

Старожилы еще помнят случай, происшедший в прошлом году. Во время карточной игры подрались две артели и чуть было не разнесли барак. К счастью, вовремя подоспели стрелки из охраны порта.

Конопатый уходит, а Чепурной стоит, рассматривает «интересные» карты.

— Может… в «козла» сыграем? — спрашивает Баландин. В голосе его чувствуется издевка.

Чепурной с презрением смотрит на него.

— Не мог назвать более глупой игры!..

— А что ты подразумеваешь под «умной»? — Баландин молча протягивает карту Карпенти, берет себе, бросает карты — у него, видимо, перебор — и швыряет в банк проигранные две или три копейки.

Чепурной не удостаивает его ответом, уходит.

Шахтеры, зажав рот рукой, смеются ему вслед.

Но в это время в барак входит тетя Варвара. Голова у нее повязана полотенцем. Третий или четвертый день у нее сильные головные боли.

Она по-хозяйски идет меж топчанов, на одном поправляя подушку, на другом — одеяло, смахивает крошки со стола, поднимает кем-то уроненную бумажку. Потом, закинув руки за спину, подходит к шахтерам. Долго смотрит на их игру. Я вижу, как у нее сужаются глаза и руки сжимаются в кулаки. Выхватив тряпку из-за пояса, она двумя короткими, точно саблей, ударами крест-накрест расшвыривает карты далеко по бараку и тем же неторопливым, полным достоинства шагом идет дальше наводить порядок в бараке.

С визгом Карпенти кидается собирать карты.

— Вот чертова баба! — придя в себя от изумления, ругается Баландин. — Ведь на копеечки играем!

Тетя Варвара оборачивается:

— А в другой раз — изорву твои похабные карты. С меня-то спрос небольшой!

— Да ведь на копеечки! — кричит Баландин.

— Знаю я твои «копеечки»! Во сколько их оцениваешь-то?.. В рупь?.. В два?..

— Да что ты, бабка, сошла с ума? — Баландин смотрит по сторонам, показывает на меня: — Вон хоть у него спроси!

— Ну да, в копеечки! — вступаюсь я за него.

— А ты не лезь не в свое дело! — срезает меня тетя Варвара.

— Да что ты в самом деле, бабка, никому не веришь? — повышает голос Баландин.

— Бабка, бабка! — передразнивает его тетя Варвара. — Ты бы, парень, врал бы у себя в Одессе-то. Мы здесь, в Баку, тоже не лыком шиты, видали таких залетных.

— Да что тут, право, за порядки у вас? — уже кричит Баландин.

— Тут, брат, матриархат! — отвечает ему Романтик, оторвавшись от книги. — Как скажет Варвара — так и будет.

— Вот дурачье! — Схватив пиджак, Баландин выбегает из барака.

Наспех сосчитав карты, за ним устремляется Карпенти.

В бараке все валятся со смеху. Даже Романтик оставляет книгу. Смеются до колик в животе.

Ай да тетя Варвара!

Открывается дверь, входят наши старички.

Я встаю, надеваю сандалии. Достаю из кармана деньги, чтобы вернуть Угрюмому старику. Не знаю, как передать ему мой разговор с его Зарой.

Глава четвертая

Я мучительно думаю, сравниваю: кто же самой трагической судьбы человек в нашей «бродячей артели»? Глухонемой, Угрюмый старик, Киселев?.. И прихожу к заключению: не они, не они, хотя у каждого свое горе. Скорее всего, это «Казанская сирота», Ариф Шарков. К тому же он и по возрасту тут старше всех, а главное — плохо видит.

Как-то в минуту откровенности он говорит мне, что у него пять процентов зрения. Да, это, наверное, так и есть. На улице Шарков осторожно переставляет ноги. Часто протягивает вперед руку, ощупывая заборы и стены складов. Или водит обеими руками перед собой, как это делают подслеповатые люди.

На работу или с работы Шарков обычно идет последним, замыкая шествие артели. Часто ему составляют компанию Глухонемой и Угрюмый старики.

Беда во всей этой истории с Шарковым еще в том, что ему приходится скрывать от окружающих свою слепоту. Не в бараке, конечно, — здесь ни от кого ничего не скроешь, — а на работе. Боится — придерется охрана труда, могут уволить. Потому он никогда не работает на носке груза, а стоит на подъемке.

Это тяжелая работа. Не зря на нее никто не зарится. Попробуй-ка за день перевалить на руках несколько тысяч пудов груза! Напарником же к Шаркову поочередно становятся все члены артели. Сегодня стою я. Грузим всяким барахлом, так называемым «смешанным грузом», пароходик, уходящий в Сальяны.

Для Шаркова работа на подъемке очень удобна. Он всегда надежно укрыт от посторонних трюмными стенами или же стенами склада, как, например, сегодня. Но удобства эти, конечно, относительные. Грузчик, работающий с паланом на носке груза, всегда имеет возможность отдохнуть, когда он устанет, покурить, когда ему захочется, не дожидаясь и времени перекура. А на подъемнике этого не сделаешь. Здесь все время надо ворочать мускулами — грузчики не станут ждать, пока ты прохлаждаешься.