Докер

Мимо быстрым шагом с бревном на плече проходят Киселев и Чепурной.

Чепурной кричит мне:

— Кто же, дурак, лезет под комель?

«С легким паром», Киселев, гогочет:

— Пусть, гад, сам до всего доходит. — Хмыкает: — Ку-у-у-ла-а-ак!

Глухонемой старик при этих словах как-то нехорошо смотрит на меня и уходит, припадая на правую ногу. За ним семенит Угрюмый старик.

Немного погодя я плетусь за ними, вновь готовый зареветь от невыносимой боли в плече.

«Не сломал ли я себе ключицу?» — со страхом думаю я, осторожно ощупывая плечо

Глава третья

— Ну, ну вставай! Пора на работу! — то и дело я слышу над собою голоса. Кто дергает меня за ногу, кто за руку, кто трясет за плечо.

Я пытаюсь раскрыть глаза, но это удается мне с трудом, веки кажутся слипшимися, я сразу же зажмуриваюсь от ослепительного света электрической лампочки. Опускаю руку под топчан, нащупываю сапоги. Нет, они на месте. Никто их не украл.

Сквозь сон я слышу, как все чаще и чаще хлопают двери барака. Потом — наступает полная тишина.

И снова я впадаю в забытье.

Видимо, я сплю долго, потому что, когда открываю глаза, лампочка уже погашена и в окна светит раскаленное солнце. Наверное, около десяти утра.

Я пытаюсь шевельнуть рукой, но рука лежит поверх одеяла, как плеть. Я пытаюсь повернуть голову, но это вызывает такую острую боль в шее, что я готов зареветь. Я хочу согнуть колено, но нога не гнется.

Я чувствую, как лоб у меня покрывается холодным потом: «А вдруг отнялись руки и ноги?» И зажмуриваю глаза.

— Что, недужится, парень?

Надо мною склоняется тетя Варвара.

— Не знаю, что со мной, — говорю я. — Видимо, отнялись руки и ноги.

— С чего бы это? — Она кладет руку мне на лоб. — Нет, жара никакого. А не надорвался ли ты, парень, на работе? С непривычки ведь можно и надорваться. Это часто бывает с новичками. Много ли вчера перетаскал всякого груза?

— Ой, много, тетя Варвара. Одних бревен больше сотни.

— Ну, ничего, несколько дней поломает, а там и отпустит. — Она убирает свою тяжелую, как утюг, ладонь. — Правда, иногда и не отпускает. Тогда приходится бросать эту проклятую работу. Многие потому и уходят из артели-то. Ну, может, бог даст, косточки твои окрепнут и перестанут болеть. Спи! А я тут малость приберу.

Она прикрывает мне лицо одеялом, точно покойнику, начинает из чайника набирать в рот воду и брызгать на пол. Потом метет, подняв такую пыль, что, даже прикрытый одеялом, я начинаю задыхаться. Я хочу сказать, чтобы она раскрыла окно, но мне не шевельнуть языком. Я снова засыпаю, точно проваливаюсь в бездну.

Просыпаюсь я через некоторое время, и опять в холодном поту.

«Справлюсь ли я с работой докера? Окрепнут ли мои косточки и перестанут болеть, как говорит тетя Варвара, или же придется уйти из «бродячей артели»? Не останусь ли я к тому же калекой? Что тогда будут делать ребята из нашей «железной четверки» — Виктор, Лариса, Сашко — без меня? Я без них? Как же тогда мировая революция?»

Думы, думы мучают меня, не дают покоя.

Да, вся вторая половина мая пролетела в каком-то лихорадочном угаре проводов и расставаний.

Многие из выпускников нашего класса, если не все, уехали за это время из Баку. Редко кого теперь встретишь на улице. Все устремились в Москву и Ленинград. Все хотят стать инженерами.

Как это ни грустно, распалась и наша четверка. А кто бы это мог предположить еще совсем недавно? Правда, распалась она по нашей, а не по чьей-то злой воле.

Первой уехала в Москву Лариса. У нее там живет тетка, сестра отца, когда-то известная балерина Марина Пржиемская. Чтобы Лариса не замерзла от сильных морозов, мы ей в складчину купили валенки, которые когда-то и каким-то чудом большой партией были завезены в Баку.

Ларисе мы наказали поступить в институт иностранных языков. В последних, восьмом и девятом, классах она, на удивление всем, с поразительным упорством занималась немецким. У нее хорошие способности к изучению языков, и ее, конечно, легко могут принять в институт. К тому же, говорят, желающих поступить в этот институт не так уж много.

Знание Ларисой немецкого, конечно, очень нам поможет, когда мы попадаем в Германию или Англию и там придется поднять рабочий класс на борьбу с капитализмом. Хотя рабочие поймут нас и так: все решит рабочая солидарность.

А для этого надо, чтобы мы прежде всего сами стали рабочими: Виктор — металлистом, Сашко — шахтером, я — докером.

Кто у них там на Западе первыми поднимают забастовки, устраивают стачки? Металлисты, докеры, шахтеры! К ним и придется нам идти. Мы крепко сожмем кулаки над головой, скажем: «Рот фронт!» — и это решит успех дела, буржуям дадут по шапке.

Вслед за Ларисой уехал в Донбасс наш Топорик — Сашко. Он нашел там каких-то своих дальних родственников, к тому же милых его сердцу, Побейгало-Синегубов. Я уже успел получить от него короткое письмо. Его приняли на шахту. Пока он гоняет вагонетки.

Неделю назад уехал и Виктор. Он — в Ленинград, к двоюродному брату — инженеру. Тот давно обещал устроить его на завод. Конечно, Виктор скоро станет квалифицированным слесарем. Ему не привыкать держать в руке напильник, зубило или молоток. Одних кастрюль и чайников сколько он запаял у нас во дворе! Сколько разных ключей выпилил!..

Лишь мне пришлось остаться в Баку, поступить в порт. Я должен стать докером, то есть грузчиком, амбалом.

— Что, парень-то, не полегчало тебе? — раздается позади меня голос тети Варвары; потом появляется она сама. Садится на край топчана.

— Нет, — говорю я, — не полегчало. Все тело болит. Как будто бы меня колотили палками.

— Да, бревна таскать — не мед пить! — Она добродушно смеется. — А ведь уже полдень! Надо бы тебе что-нибудь пожевать. Так ты с голоду помрешь. Не принести ли тебе горохового супа-то? Правда, третьего дня варила.

Она уходит и вскоре возвращается с закопченным котелком. Из кармана достает деревянную ложку, протягивает мне:

— Похлебай.

Я ставлю котелок на постель, приподнимаюсь на локте и начинаю жадно есть. Оказывается, я очень голоден.

— Ложку-то не проглоти! — говорит она.

Ей, видимо, скучно одной в безлюдном бараке и страсть как хочется поговорить. Спрашивает:

— Есть ли у тебя родные? На Кавказе родился или где? Чего не пошел на другую работу-то?

Я на минуту оставляю ложку в холодном супе. Смотрю в окно. Как ей объяснить про мировую революцию?

В это время дверь осторожно раскрывается. Входит «Казанская сирота», Ариф Шарков. Минуту от стоит неподвижно. Видимо, резок переход от залитой солнцем улицы к полумраку, царящему в бараке. Водя рукою перед собой, короткими шажками он идет по проходу между топчанов. Судя по всему, он нас не видит.

Он стелет на стол платок, вынутый из-под подушки, и опрокидывает в него рукавицу, полную рису, потом — вторую. Становится на цыпочки — не дотянуться! — и выворачивает карманы брюк — тоже с рисом. Потом нагибается над столом и высыпает рис из нагрудных карманов спецовки. Ставит ногу на стол, развязывает тесемки на кальсонах — и оттуда сыплется рис!.. Снимает резинки с запястья — рис вываливается из набухших рукавов. Расстегивает пояс, приподнимает рубаху — и там рис!

Затаив дыхание, я переглядываюсь с тетей Варварой. Она только тяжело вздыхает.

Насторожившись, как зверь, Шарков широко раздутыми ноздрями хватает воздух, близоруко щурится вокруг, но, не обнаружив опасности, завязывает платок и прячет его в сундучок.

Сунув ключ в потайной карман на поясе, он идет к двери. Но не успевает дверь за ним захлопнуться, как вновь с грохотом раскрывается. Входит Киселев. Дышит учащенно, лицо предельно багровое. Вот когда особенно хочется сказать ему: «С легким паром». Но Киселев, видимо, совсем не настроен на шутливый лад. Идет бешеным шагом, будто кто за ним гонится. Видимо, артель сегодня работает на одной из ближайших пристаней, он, как и Шарков, заскочил в обеденный перерыв.