Докер

Я с уважением смотрю на человека, о котором много наслышан от венгерских друзей. Кое-что о нем приходилось читать у нас. В годы хортистского режима он — один из руководителей партийного подполья Венгрии. В войну — советский партизан. В послевоенное время — директор научно-исследовательского института, лауреат премии Кошута, потом — дипломат. В настоящее время — на пенсии, пишет мемуары, увлекается садоводством.

Хотя Фельдеш недавно отпраздновал свое семидесятилетие, он выглядит намного-намного моложе своих лет. Ну а обаяния ему не занимать.

Не успеваем мы с ним обменяться двумя-тремя фразами, как он уже берет меня за руку, ведет в дом, открывает двери ванной, подает полотенце:

— Жара сумасшедшая. Я бы на вашем месте принял душ.

Но мне достаточно умыться холодной водой, и я уже чувствую себя заново родившимся. А стакан ледяной минеральной воды довершает дело.

Потом мы сидим с Фельдешем в его кабинете, пьем традиционную чашку кофе.

Среди фотографий, выставленных в книжных шкафах, я примечаю одну, большую, на которой Фельдеш снят с генералом Петром Вершигорой — писателем, знаменитым начальником разведки партизанского соединения Ковпака.

Спросив разрешения, я встаю, достаю фотографию, с интересом рассматриваю ее.

— Чему вы улыбаетесь? — спрашивает Фельдеш.

— Я где-то читал у Вершигоры, что бороду свою он собирался сбрить в поверженном Берлине. А вот не сделал!

— Так борода-то у него была не простая, партизанская. Жалко стало! — Фельдеш встает, подходит ко мне. — Незадолго до смерти Вершигора приезжал в Будапешт, гостил и у меня. Подарил книги, в этом кабинете мы и сфотографировались.

Я беру с полки, уставленной русскими книгами, толстый том, читаю на титуле: «Павлу Павловичу (Палу Фельдешу) — человеку с чистой совестью, на память…»

— Хороший был писатель, — говорю я, перелистывая книгу. — Вообще талантливый человек!

— Вы знали Петра Петровича?

— Лично мы не были знакомы. Но встречались на всяких писательских собраниях. — Я кладу книгу и фотографию на место.

— Я его хорошо знал. Мы часто переписывались. А познакомились мы, когда нам надо было вместе прыгать с парашютной группой. Это было весной сорок второго года в Брянском лесу. С тех пор, правда, прошло уже тридцать лет, но кажется, что это было вчера.

— Наверное, это страшно — броситься ночью в бездну? — спрашиваю я, стараясь представить себе Пала Фельдеша тех лет.

— Честно говоря, особенно не приходилось задумываться. Некогда было!.. Немцы в то время решили блокировать Брянский лес, уничтожить партизанский край. Там насчитывалось больше ста отрядов и много подпольных групп. Кроме эсэсовских частей, в этот район был стянут и Восьмой венгерский корпус. Вот тогда-то командование Брянским фронтом решило сбросить несколько парашютных групп с радистами к партизанам.

— И что вы лично там делали?

— Когда мы прибыли к Ковпаку, у него в штабе уже находилось девять венгров. Они стали моими помощниками. Мы агитировали венгерских солдат переходить на сторону советских партизан. Забрасывали венгерские части листовками. Посылали к ним наших разведчиков. Конечно, и в боях участвовали.

— Дала ли ваша агитация какие-нибудь плоды?

— О да. На нашу сторону в первые же дни перешло человек двадцать. Эта группа потом явилась ядром венгерского партизанского отряда. Я командовал им, когда советские войска подошли к венгерской границе. Воевали венгры хорошо. Многие из них героически погибли.

— Еще один вопрос, Павел Павлович! Как вы стали партизаном Брянского леса? Какими судьбами?

— О, это длинная история! — отвечает Фельдеш. — боюсь замучить вас своими рассказами…

Фельдеша выручает жена. Она в это время появляется в кабинете и всплескивает руками:

— В такую жару сидят в комнате!.. Вы хоть погуляли бы по саду, пока готовится обед!..

— И на самом деле, почему бы нам не походить по саду? — спрашивает Фельдеш.

Но я с сожалением покидаю кабинет, не успев в нем как следует освоиться и сделать кое-какие записи…

Мы идем по саду, который террасой поднимается вверх, упирается в стену. Наверху тоже дом и сад, но это уже территория соседа.

— Раньше здесь был пустырь, со всей улицы сваливали мусор. Много пришлось потрудиться! — вздыхает Фельдеш, показывая свои огрубевшие руки.

Он останавливается у низкорослого дерева. Оно какое-то необычное, расплющенное, точно побывало под прессом. Так выглядят деревья на детских рисунках.

— Персики венгерские, — говорит Фельдеш.

Плоды, величиной с орешек, висят на ветках гроздьями.

Над одной веткой Фельдеш склоняется, как над постелью больного, горестно качает головой:

— Надо разредить их, но какие убрать?.. Все жалко!..

Он осторожно нащупывает на ветке наиболее слабые плоды, отрывает их, продолжая рассказывать:

— Наливаются эти персики постепенно, не все сразу. Первые идут для еды, последние — для варенья. Косточка у них отделяется легко, как у абрикосов.

Мы идем от дерева к дереву.

— Груша сорта калман. Похожа на дюшес. Жаль, что вы приехали не в октябре!.. Когда едят грушу с этого дерева, то подставляют ладонь. Очень сочные груши!

Грушевое дерево тоже кажется побывавшим под прессом. Правда, в отличие от персикового, ветки на нем сильно оттянуты в стороны и прикреплены проволокой к колышкам.

— Для чего вы оттягиваете ветки? — спрашиваю я.

— Чтобы не заслоняли друг друга. Чем больше солнца, тем сочнее и слаще будут плоды, — отвечает Фельдеш.

Мы идем дальше.

— Вот яблоки сорта скартинг. Очень сладкие яблоки!.. А вот персики японские.

Персиковое дерево совсем карликовое, едва мне по пояс. Но ветки у него тоже очень раскидистые.

— С этой малютки я собираю больше шестидесяти килограммов персиков. Дочка моя их очень любит.

Поднявшись по террасе на несколько ступенек, мы попадаем на виноградник. Листва на кустах светло-зеленая, ягодки мелкие, цветом и размером напоминают икринки.

Фельдеш идет впереди, отрывисто бросая на ходу:

— Итальянский кадар, мускатель эгерский… Эти кусты для еды, эти — для вина.

Он оборачивается:

— Если ягоды мускателя прессовать чуть-чуть сильнее, то вино будет не белым, а розовым, и аромат особый!.. Люблю угощать друзей вином собственного изготовления! — с удовольствием произносит он. — Да вот в обед вы его отведаете, с прошлогоднего урожая у меня еще немного осталось.

Солнце печет немилосердно, и мы уходим в тень, садимся на скамейку.

— У вас маленький участок, но прекрасный сад, замечательный виноградник, — говорю я Фельдешу.

Похвалу мою он слушает с удовольствием.

— Я с детства мечтал о таком садике и винограднике. Может быть, потому, что родился в восточной, засушливой части Венгрии?.. Это недалеко от советской границы… Земля у нас была песчаная, на ней все плохо родилось. Правда, сейчас там тоже цветут сады, выращиваются отличные сорта яблок. Помогла наука!.. Дорога же к моему садику была ох какой длинной!.. Надо было по ней идти всю жизнь.

— Трудной, но единственно правильной дорогой, не правда ли?..

— Разумеется, разумеется, дорогой друг, — радостно произносит Фельдеш. — Посудите сами!.. Не успев закончить гимназию, я стал политкомиссаром Венгерской Советской Республики в моем родном городке. Кстати, известный вам писатель Мате Залка, он же генерал Лукач, родом из нашего городка, который сейчас носит его имя. Мы учились в одной гимназии, сидели за одной партой. Об этих годах я недавно закончил небольшую повесть… Но я, кажется, отвлекся… После поражения революции я эмигрировал в Чехословакию, затем в Польшу и Австрию, снова вернулся в Чехословакию. Поступил учиться. Трудные это были годы на чужбине. Но я все же закончил институт, стал инженером-текстильщиком. Работал на фабрике. Даже преуспевал!.. А мысли мои всегда были на моей несчастной родине, хотелось ей помочь. Венгрию тогда ведь называли страной трех миллионов нищих. Меня обязывал и долг коммуниста…