Докер

Снова я возвращаюсь к Нине. Старшина перевязан таким толстым слоем бинтов, что ему не опустить обратно рубахи.

Лейтенант и сестра бегут к другим раненым. Нина же, положив хлебную краюху на здоровое колено, обеими руками упирается в грудь Вовки, чтобы он не вздумал подняться. А старшина пытается это сделать! Он царапает землю вокруг себя, хрипит, упирается то на один, то на другой локоть. Нина нет-нет да схватит горбуху, оторвет кусок зубами, проглотит его и снова принимается успокаивать старшину:

— Вовка, я рядом, Вовка, это Нина говорит!..

Кем ей приходится старшина?

Из разговора с Ниной я только успеваю узнать, что они оба связисты: она — телефонистка, он же — командир взвода связи. Их ранило разрывом снаряда, когда они вышли на линию искать обрыв.

Позади меня раздается шум, крик. По шоссе катится большая толпа в какой-то бешеной круговерти. Я оставляю Нину и иду толпе навстречу.

Это ведут девушку под охраной двух старшин-богатырей, которые прикладами автоматов разгоняют солдат, — те что-то кричат, размахивают в ответ своими автоматами. Нет-нет, старшины кому-нибудь из солдат дадут подзатыльник.

И снова шумит, вопит толпа.

Девушка светловолосая, красивая, — это я вижу издали. В чем же она могла провиниться?.. Только потом, приглядевшись, я замечаю, что девушка в немецкой форме. Немка!

Я смешиваюсь с толпой, спрашиваю у соседа:

— Где вы ее захватили?

— Сама, сука, перешла!.. Хахаля своего ищет! — взрывается сосед, сжимая автомат на груди. А еще смоленская, сволочь! — Он кипит от гнева.

«Наша девушка… в немецкой форме?.. Тут что-то не так…» — думаю я.

Из бестолковых отрывочных реплик и объяснений я узнаю, что да, девушка из Смоленска, но не желает ни с кем объясняться; что да, она снайпер эсэсовской дивизии; что да, сама добровольно перешла к нам и винтовку свою принесла, снайперскую. А перешла она к нам потому, что ищет мужа, взятого нашими в плен.

«Не Пауля Ленша?..» — думаю я.

Так оно и оказывается. Толпа с шоссе сворачивает к палатке.

Тут и старшины, и военфельдшер, и сестра преграждают толпе дорогу.

А девушка сразу находит своего Пауля среди раненых и кидается к нему. Она громко плачет, садится рядом. Но немец, ко всеобщему удивлению, не проявляет особых чувств, радости. Наоборот, он даже, кажется, огорчен ее приходом, машет рукой, что-то говорит с гневом…

Сцена довольно-таки тяжелая. Все оставляют их наедине, отходят в сторонку. Даже бушующая минуту назад толпа затихает. Многие направляются на шоссе.

«Да, история, — думаю я. — Всякого навидался за годы войны, но такого — впервые!.. Что могло привести эту девушку к предательству? Пойти в эсэсовскую дивизию?.. Самую страшную и самую подлую у немцев?..»

И я почему-то начинаю дрожать. Дрожат у меня руки, хотя я их сжимаю в кулаки. Мерзко все это!

Я направляюсь к своему подшефному, присаживаюсь к нему. У него закрыты глаза, он выключен из всего происходящего вокруг.

Я вижу издали: идет бурное объяснение между Паулем Леншем и девушкой-снайпером.

К ним подходит опекун, садится рядом, что-то спрашивает. Девушка разводит руками, что-то ему отвечает.

В нескольких шагах от них, как монументы, стоят старшины-богатыри, положив руки на автоматы. Им, говорят, обещаны награды, если девушку доставят живой до штаба дивизии. Но доставят ли?

Вот опекун встает, направляется ко мне. Он широко улыбается. На войне я много встречал таких мальчишек — войну они воспринимают как цепь забавных приключений.

— Ох, интересно же, товарищ капитан! — говорит он, захлебываясь от восторга, и бухается рядом. — Сюжетец же, я вам скажу!.. Прямо для Шекспира!.. Поговорите с ней, я переведу.

— А почему не «сюжетец» судьба телефонистки Нины, командира взвода Вовки?.. Сюжетов здесь хватает… — Я гляжу на опекуна почти что с ненавистью. — Зачем мне переводчик?

— Без меня вам все равно не обойтись! Она не говорит по-русски. Принципиально!

— О чем же мне с нею говорить?.. О чем?..

— Ну, о том, о сем… Это же так интересно!

Опекун все же возбуждает во мне профессиональное любопытство. Я встаю. Он идет танцующей походкой впереди меня.

Первый и, видимо, последний раз в жизни я беру короткое интервью у предательницы… Вот она сидит передо мной… У нее иссохшие губы. Землистый цвет лица. Мертвые, безжизненные глаза.

Но странно, я не спрашиваю у нее ни имени, ни фамилии, что всегда делаю в первую очередь, опять-таки по профессиональной привычке. И до сих пор я не могу понять, почему я тогда этого не сделал. Есть в моей записной книжке вся ее «история», но нет даже имени.

Я задаю первый вопрос.

— Где вы познакомились с унтер-офицером?

Она смотрит мимо меня, долго молчит, потом отвечает с немецким акцентом:

— Не понимайт!.. — И сама задает мне вопрос: «Sprechen sie deutsch?»

Я ей не отвечаю.

— Не понимайт! — говорит она и отворачивается.

— Ну, что с ней спорить! — с мольбой обращается ко мне опекун. — Я переведу! — И он переводит мой вопрос.

Она отвечает:

— Познакомились в Смоленске.

— Он ваш муж?

— Да, мы познакомились в Смоленске, тогда их часть стояла у нас в городе.

— Почему он не рад вам?

Она снова долго молчит. Смотрит куда-то в пространство. Потом, горько усмехнувшись, отвечает по-русски:

— Он говорит — я его компрометирую…

Русская речь в ее устах звучит как-то неожиданно для меня. Наступает долгая пауза. Что бы еще спросить?

— Чем вы занимались до войны — учились, работали?

— Уже несколько месяцев работала.

— Когда и где научились стрелять?

— Еще до тридцать седьмого года, девчонкой. Я закончила снайперский кружок.

— Это правильно говорят, что за вчерашний и сегодняшний день вы убили больше тридцати наших солдат?

— Кто это считал?

— Да говорят…

— Я за два дня сделала один выстрел… Сбила с одного дурака фуражку с красным ободком… Напомнила, что существую… А снайперов и без меня хватает в дивизии!..

Сунув записную книжку в карман, я задаю последний вопрос:

— Скажите… что вас заставило предать Родину?

— Liebe! — отвечает она и зло смотрит на своего Пауля Ленша. И вдруг она задает вопрос: — Скажите, его расстреляют?.. Ну, меня обязательно расстреляют, я ничего другого и не жду… Скажите… командование ваше удовлетворит мою просьбу — расстрелять вместе?.. С этим желанием я и перешла линию фронта… При другом офицере меня снова заставили бы стрелять… А стрелять я уже давно не могу! Не могу, понимаете?.. Не мо-гу…

— Видите ли, — отвечаю я ей, — я не совсем уверен, что унтер так уж жаждет смерти. Удовлетворят ли вашу просьбу?.. Скорее всего, унтера вылечат и отправят в лагерь для военнопленных…

— Что, что, что?.. — У нее вдруг отваливается нижняя челюсть.

— Я больше чем уверен… вашего унтера вылечат и отправят в лагерь для военнопленных! — говорю я уже утвердительно, даже повысив голос.

— А я? — Она вся выпрямляется, пытается встать, но чувствую: не может, нет силенок.

— А вас будут судить.

Я делаю шаг, чтобы уйти, спрашиваю:

— А вы все-таки не сказали истинную причину…

Она отворачивается, молчит. Снова «не понимайт»!

Опекун не знает, перевести мой вопрос или нет. Он смотрит на меня, смотрит на нее. Он больше не улыбается, лицо у него растерянное, вытянувшееся. Каков сюжетец для Шекспира, а?..

— Что он сказал? — обращается она к нему по-немецки, снова овладев собою.

И этот болван переводит! Она отвечает ему по-немецки:

— Liebe, Liebe, Liebe!.. — И тут же взрывается, вскакивает на ноги, готовая разорвать меня на части, кричит мне в лицо по-русски: — А вашего отца расстреливали как врага народа?.. А вы сидели в лагере как дочь врага народа?..

Я некоторое время стою, ошарашенный ее истерическим криком. Слушать ее невозможно, и я отхожу в сторонку…

Мне вспоминается, как я тогда реагировал на этот крик:

— А-а-а-а, дочь врага народа, — ответил я ей, усмехнувшись. — С этого бы и начали!..