Докер

Командир полка подполковник Сизов напоминает мне того председателя, он бежит на передний край. Ну, а туда не каждому идти охота.

О Сизове доверительно говорят не иначе, как «этот ужасный Сизов». Своенравен. Не терпит возражений. Может пустить в ход кулаки. К тому же — не пьет. Ни капельки! И другим не разрешает! (Это тоже относят к отрицательным чертам его характера!) Где это видано — жить и работать в подвале и не попробовать прекрасные венгерские вина?

Не будь у Сизова также и других качеств, он выглядел бы злодеем. Но они есть, их немало. И они, в сущности, определяют лицо командира полка. Человек он собранный, волевой, храбрый. Впереди тяжелые бои с сильным противником, освобождение Венгрии, Австрии, Чехословакии, и он держит полк на строгом режиме: строг к себе, строг к другим.

Таким мне запомнились и КП полка, и Сизов, когда я был здесь третьего дня, еще до наступательных боев в районе Ловашберени.

Сегодня Господский Двор больше похож на покинутую хозяевами дачу. Всюду тишина, безлюдье. Конечно, ни одного загорающего на крыше, к тому же сеет дождик, он шел и вчера днем, и особенно сильно — ночью.

С другого конца двора навстречу мне идет майор Бугаев, инструктор политотдела армии. Мы здороваемся. Бугаеву я рад.

— Никак, ты тоже ищешь Сизова? — спрашивает Бугаев.

— Ищу! Он мне очень нужен.

— Ну, давай вместе искать.

Майора Бугаева я часто встречаю в полках. И часто он становится моим спутником. Тоже «представитель», но совсем другого толка. Человек он скромный, деловой. Не раз я его видел на горячих участках фронта, в особенности на нашем Севере, когда он в тяжелую минуту брал командование ротой или батальоном на себя. Вообще, мне посчастливилось знать многих отличных политработников как в 7-й отдельной, так и в 9-й гвардейской армии 3-го Украинского фронта. Все они пришли в армию с гражданки, с самых мирных профессий. Но очень быстро освоились с новой работой.

Мы с Бугаевым спускаемся в подвал. Оттуда раздаются громкие голоса, песни. Это нам кажется странным. На ступенях лестницы стоят заколоченные ящики, лежат катушки провода, свернутые тюфяки. Около них возятся солдаты.

Но нам никто толком не может объяснить, куда перебазируется командный пункт.

Пробираемся ощупью темным коридором.

В «вестибюле» все столы сдвинуты вместе, и за ними идет пир горой! Лукуллов пир! При метровых свечах!.. Прощаются с Господским Двором!

Чего только нет на столе!.. Жареные гуси, поросята, ковши с вином!

За столом — вестовые, ординарцы, солдаты комендантского взвода, роты связи. Народ это бывалый, никто не теряется при нашем неожиданном появлении, все наперебой приглашают к столу.

Да, представляю себе, что было бы сейчас, появись тут Сизов! Но Сизова нет, и можно быть уверенным, что он здесь не ожидается. Пирующие прекрасно осведомлены, где нынче находится командир полка.

И я, и Бугаев давно ничего не ели. Делать нечего — садимся за стол. Когда и где еще нам посчастливится подкрепиться? Выпиваем по стакану вина, съедаем солидную порцию всякой закуски, которую нам щедро накладывают в миски, и встаем. Бугаев, как старший по званию, в приказном порядке просит присутствующих «закруглиться», и хитрые штабники первым делом при нас убирают со стола вино, чем уже, конечно, успокаивают Бугаева.

Мы поднимаемся наверх, идем по двору, напоминающему обширный парк. Да это парк и есть! Дождик перестал моросить, но небо в свинцовых тучах, сыро, зябко. Идем молча, держа направление на проем в заборе, через который, как нам кажется, будет ближе добраться до деревни, где находится штаб дивизии.

Вдруг мы слышим какой-то странный крик.

— Что это может быть? — Бугаев останавливается.

— Похоже на крик филина, — говорю я, замедляя шаг. — Хотя филин будто бы кричит ночью…

Через небольшую паузу крик повторяется. Нет, это не филин! Не понять, что за птица.

И вдруг слабый голос зовет нас:

— Бра-а-а-т-цы-ы-ы…

Мы бежим на голос, рыщем по кустарнику. И натыкаемся на раненого — молоденького солдата, лежащего в грязи. Бугаев наклоняется над солдатом, спрашивает:

— Давно ты здесь лежишь?

— Третий день… Все кричу и кричу…

Мы переглядываемся с Бугаевым. Странный случай! Страшный случай! Как же так?.. В этом громадном парке стоял полк, и сейчас есть народ, неужели никто не слышал крика солдата? Почему же мы сразу услышали?

— Как же ты очутился здесь? — спрашивает Бугаев, приподнимая и усаживая солдата.

Тот запекшимися губами шепчет:

— Был ранен в разведке… В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое… Сам дополз сюда… Думаю, здесь помогут… Где-то рядом должен быть медсанбат…

— Но ведь до переднего края отсюда шесть-восемь километров? — говорю я.

— Вот я и прополз… Ночью… А здесь выдохся…

— Но ведь еще вчера здесь стоял полк?.. Вокруг вертелось столько народу?..

— Я три дня кричу… Сил уж больше нет… Подходили многие… Все обещали позвать врача…

Мы с трудом поднимаем раненого разведчика и пытаемся поставить его на ноги. Но он не может стоять на ногах. Они у него сильно побиты. К тому же он потерял много крови. Его всего трясет, как в приступе озноба или лихорадки.

Мы не знаем, что с ним делать. Решаем вынести к дороге, посадить на первую попавшуюся машину, отправить в медсанбат… Бугаев взваливает разведчика на спину, тот обхватывает его за шею, я поддерживаю сзади, и мы идем.

Но через сотню шагов Бугаев останавливается, и мы осторожно опускаем раненого на землю.

— Ну и тяжел ты, братец! — говорит Бугаев, вытирая пот со лба.

— Отсырел в грязи, — говорит жалостным голосом разведчик. — Полежи с мое три дня в грязи… Ночью шел дождь…

Теперь взваливаю раненого на спину я. Но через сотню шагов и я останавливаюсь, перевожу дыхание.

Сменившись по нескольку раз, мы все же выносим разведчика через ворота на шоссе. Недалеко отсюда, оказывается, находится палатка, полковой медицинский пункт.

Мы несем разведчика туда.

Палатка стоит на поляне, в стороне от шоссе. Вокруг нее лежат человек сорок тяжелораненых, — легкораненые обычно сами добираются до медсанбатов.

Возле раненых хлопочут молоденький фельдшер-лейтенант и медицинская сестра — тетка с одутловатым серым лицом. Тяжело смотреть на этих замученных и обалделых медиков. Помощь надо оказать всем одновременно, здесь каждая минута дорога для спасения человека.

Мы кладем нашего разведчика на один из валяющихся тюфяков. Рассказываем лейтенанту историю раненого.

— Сейчас, сейчас! — говорит лейтенант и бежит куда-то со шприцем.

Наш раненый как-то успокаивается, закрывает глаза.

Я брожу по поляне. Лежат здесь больше раненые в живот. Это почти, если не совсем безнадежные. Конечно, многих можно бы спасти, положи их сейчас на хирургический стол. Но медсанбаты еще в тылу или, в лучшем случае, на марше. И многие из лежащих у палатки умирают. Умирают тихо, без крика, без стона. Гаснут, словно догоревшие свечи.

Лейтенант и медсестра подбегают к нашему подшефному, разрезают у него ножницами голенища сапог, и нашим глазам представляется страшная картина: вместо ног у него какое-то почерневшее месиво из кожи, крови и костей. Медсестра разрезает раненому штанину снизу вверх, оголяет колени. Там тоже все опухло и почернело.

Лейтенант натягивает штанину обратно, выкидывает в сторону кирзовые сапоги, встает, качает головой, говорит:

— Ничем я ему не могу помочь. Немедленно везите в медсанбат!

— Ничем?

— Ничем! — твердо отвечает он. — Накормите его, возьмите в палатке кашу, кофе, какао, хлеб! — И он бежит от нас. Но снова возвращается: — Помогите мне достать какой-нибудь транспорт!

— Хорошо! — обещает Бугаев и обращается ко мне: — Ты распоряжайся здесь, а я попробую достать машину! — И он чуть ли не бегом направляется на шоссе.

Я начинаю «распоряжаться». Велю прежде всего перевязать разведчика. Потом пытаюсь накормить его. Он с трудом съедает две ложки каши и отворачивается. Делает несколько глотков кофе. И с закрытыми глазами откидывается назад. Я приношу из палатки два одеяла и плотно его укрываю. Мне кажется, что наш подшефный засыпает.