Философия свободы. Европа

Со времен провозглашения этой доктрины, определявшей, что наука, а что не наука, любой человек, позволявший себе задумываться о природе истории, подпадал под действие картезианского приговора. Иные пытались показать, что историю можно «ввести в приличное общество», придав ей свойства естественных наук, ошеломляющий успех и престиж которых в XVII в. заставлял считать, что их использование приносит плоды везде, где только применимы их методы; иные и прямо провозглашали историю наукой, но наукой в некотором ином смысле, наукой со своими собственными методами и канонами, не менее строгими, возможно, чем каноны естественных наук, но базирующимися на других принципах; третьи гордо заявляли, что история и в самом деле субъективна, импрессионистична, что ее не заставишь быть строгой, что она — своего рода литература или воплощение личных, классовых, церковных, национальных взглядов, что она — форма самовыражения и что в этом ее гордость и raison d'être[18]. Она не пытается быть всеобщей и истинной независимо от времени, ее лучше рассматривать как толкование событий прошлого ради потребностей настоящего или как философию жизни, но только не как науку. Наконец, четвертые пытались провести различия между социологией, то есть наукой в своем праве, и историей, то есть искусством или чем-то совершенно особым, не наукой и не искусством, но дисциплиной со своей собственной структурой и целями, которые непонятны тем, кто пытается проводить ложные аналогии между ней и другими интеллектуальными занятиями.

Как бы то ни было, логика исторической мысли и действенность ее методов не стали центральной проблемой для ведущих логиков современности. Причины этого просты и понятны. Но все же удивительно, что философы посвящают большую часть своего времени размышлениям над такими науками, как математическая физика, о предмете которой лишь немногие из них имеют сколько-нибудь подробное представление, и совершенно игнорируют историю и прочие гуманитарные науки, с которыми они достаточно подробно знакомились, когда учились.

Чем бы ни объяснялось такое положение вещей, нетрудно понять, почему во все времена столь сильно было стремление смотреть на историю как на естественную науку: потому, что она работает, или хочет работать, с фактами. А самый эффективный метод установить, открыть и вывести факты — метод естественно-научный. Это единственная область человеческого опыта, в которой достигнут несомненный прогресс, по крайней мере в Новое время. Совершенно естественно, что методы, доказавшие свою эффективность и авторитет в одной области, хочется применить к другой, где нет единства и согласия специалистов. Весь современный эмпиризм отличало такое желание. История — это рассказ о том, что случилось с людьми и что эти люди совершили. Человек, в сущности, — трехмерный объект, передвигающийся в пространстве и времени, подчиняющийся законам природы; значит, его телесные потребности можно изучать точно так же, как потребности других животных. Ему, прежде всего, нужно питаться, размножаться, укрываться от враждебной среды. Эти биологические или физиологические потребности, кажется, не претерпели значительных изменений за последний миллион лет, стало быть, законы их взаимодействия друг с другом и со средой, в которой живет человек, можно, в принципе, изучить методами биологических или, возможно, психологических наук. Особенно касается это коллективных действий, которые инициирует не отдельный человек, а коллектив; именно они, как подчеркивала культурно-историческая школа со времен Боссюэ и Вико, имеют решающее влияние на повседневную жизнь и могут быть объяснены с чисто механистических позиций как силовые поля или как причинные или функциональные корреляции человеческой деятельности и других природных процессов. Если мы отыщем набор законов природы, соединяющих, с одной стороны, биологические и физиологические состояния и процессы, протекающие в человеке, а с другой — столь же наблюдаемые шаблоны человеческих действий, а в более широком смысле — действий социальных, и установим рациональную систему регулярностей, выводимую из сравнительно малого числа общих законов (вроде той, которую Ньютон, как считается, установил в физике), то мы получим не что иное, как науку о человеческом поведении. Тогда мы сможем игнорировать или, как минимум, считать вторичными такие феномены, как чувства, мысли, желания, из которых вроде бы и состоит человеческая жизнь, но которые нельзя точно измерить. Если бы эти феномены могли рассматриваться как побочные результаты других процессов, с научной точки зрения более наблюдаемых и измеримых, то мы смогли бы предсказывать (о чем еще мечтать настоящей науке?) общественное поведение людей, не привлекая размытых и неясных данных интроспекции. Тогда бы мы имели дело с естественными науками о психике и обществе, возникновение которых предсказывали еще материалисты французского Просвещения, особенно Кондильяк и Кондорсе, их последователи XIX в. — Конт, Бокль, Спенсер, Тэн, а за ними — множество бихевиористов, позитивистов и «физикалистов».

К какому же типу наук относилась бы тогда история? Традиционно науки подразделяют на индуктивные и дедуктивные. Если наука не скажет прямо, что ей известны исходные пропозиции и правила, выведенные не из наблюдения, но из интуитивного или дарованного свыше знания, законы, управляющие поведением людей и устанавливающие людям цели, или даже цели их творца (а со Средних веков ни один историк не претендовал на такое знание, по крайней мере открыто), — наука эта не может быть полностью дедуктивной. Что же, мы имеем дело с индуктивной наукой? Ставить на людях опыты сколько-нибудь значительного масштаба невозможно, и ученый тем самым вынужден основываться на наблюдении. Однако это препятствие не испугало астрономов и геологов, которые сумели превратить свои занятия в полноценные науки; поэтому механицисты XVIII в. с уверенностью ждали часа, когда к человеческому поведению приложат методы математических наук, развеяв такие мифы, как откровение, внутренний свет, личный бог, бесплотная душа, свобода воли, а все социальные проблемы решит научная социология, которая будет так же ясно и четко предсказывать поведение человека, как, по словам Кондорсе[19], науки, занимающиеся сообществами пчел и бобров, предсказывают их поведение. Уже в XIX в. эти ожидания считали чересчур оптимистичными. Стало ясно, что методы и принципы механицистов неприменимы к развитию и изменению, и, приняв на вооружение более сложные виталистские или эволюционистские категории, наука отделила методы биологии от методов чистой физики. Использование первых, несомненно, более естественно, когда изучаешь поведение и развитие человека. В ХХ в. психология приняла на себя ту роль, которую в предыдущем столетии играла биология, а ее методы и открытия, касавшиеся как индивидуумов, так и социальных групп, изменили, в свою очередь, нашу точку зрения на историю.

Почему же истории пришлось прождать столько веков, прежде чем стать наукой? Бокль, который с особенным пылом верил в «науку историю», объяснял это тем простым фактом, что историки просто глупее математиков, физиков и химиков. Он говорил, что быстрее всех развивались те науки, которые с самого своего возникновения привлекали внимание умных людей, чьи успехи, в свою очередь, привлекали к таким наукам и других мудрецов. Другими словами, если бы умы такого масштаба, как Галилей или Ньютон, Лаплас или Фарадей, посвятили жизнь наведению порядка в бесформенной массе фактов и слухов, которую представляла собой история, то в скорейшем времени эта область знания была восстановлена в правах и стала бы ясной, прочной, четкой, продуктивной наукой[20]. Иначе и не мог говорить человек, очарованный фантастическим прогрессом естественных наук своей эпохи. Даже скептики вроде Тэна и Ренана во Франции, не говоря уже о таких поистине страстных позитивистах, как Конт и, в некоторых работах, Энгельс и Плеханов, думали так же, как Бокль. Лишь немногие их мечты сбылись. Небесполезно задать вопрос: почему так случилось?

18

обоснование, оправдание, причина (фр.).

19

Oeuvres de Condorcet/Ed. A. Condorcet O'Co

20

«В том, что касается природы, даже самые нерегулярные и странные явления были объяснены, и было показано, что они четко подпадают под те или иные жесткие универсальные законы. Это случилось потому, что способные люди и, что важнее, люди усидчивые, люди, мысль которых никогда не сходит с пути, па который она раз ступила, что эти вот люди изучали явления природы с тем, чтобы обнаружить в них регулярность; и если бы события человеческой жизни подверглись такому же обращению, мы, несомненно, увидели бы те же самые результаты. ‹…›Любой, кто имеет хоть какое-то представление о том, что было сделано за последние два века, знает, что на долю каждого поколения приходится честь доказать, что то или иное явление, которое предыдущее поколение полагало необъяснимым, регулярно и предсказуемо, так что тенденция развития цивилизации, которую мы лицезреем, должна утвердить нас в вере, что порядок, метод и закон универсальны. И, раз это так, значит, мы не должны все факты или классы фактов, которые мы пока объяснить не можем, объявлять в принципе необъяснимыми, а, напротив, должны, принимая во внимание опыт прошлого, признавать вероятность того, что то, что мы сейчас считаем необъяснимым, в будущем будет объяснено. Это ожидание обнаружить регулярность в беспорядочном является столь общим в среде ученых, что для наиболее выдающихся из них оно становится предметом веры; и если мы не видим столь же часто этого ожидания у историков, то это, с одной стороны, происходит потому, что они обладают более скудными умственными способностями, чем естествоиспытатели, а с другой стороны, потому, что сложность тех социальных феноменов, которые они изучают, больше, чем у других ученых». «Невооруженным глазом видно, что наиболее знаменитые историки несравненно слабее своих коллег-физиков в умственном отношении. Еще ни один человек, интеллект которого мог бы сравниться с интеллектом Ньютона, Кеплера или других, не делал историю предметом своих изысканий». «(И все же) я нисколько не сомневаюсь, что не пройдет и века, как причинно-следственная цепь замкнется, и станет так же трудно отыскать историка, который отрицает регулярность человеческого поведения, как теперь нелегко отыскать философа, который бы отрицал регулярность материального мира» (Buckle Henry Thomas. History of Civilization in England. London, 1857. Vol. 1. P. 6–7, 31).