Опаленная юность

Выбирая место стоянки, Самусев не учел, что погода может измениться. Для маскировки тяжелый «даймлер» был загнан на дно ложбины. Усилившийся дождь погнал по склонам тысячи мелких ручейков. Машина оказалась в ловушке. Спохватились поздно. Задний мост почти по диффер влип в размягшую почву.

Полночи под проливным дождем боролись за машину. В иную погоду или будь у нас трос, пятьдесят [139] человек без особых усилий вызволили бы застрявший грузовик. Но сейчас, когда сапоги скользили по грязи, «даймлер» никак не желал поддаваться. Правда, набросав под колеса вороха ореховых прутьев, шинели, плащи, машину все же вытащили из глиняной западни. Но подняться по склону она не могла — то шла юзом, то, буксуя, скатывалась назад, угрожая покалечить людей.

А самое скверное было то, что на первой скорости выжгли почти все горючее — осталось не больше четверти бака, а бочка была пуста еще со вчерашнего дня.

Выслушав доклад старшего сержанта Зари, Самусев немного успокоился. Обстоятельства вроде бы благоприятствовали нам.

«Чумазая команда», раздевшись, выкручивала обмундирование, прыгала, стараясь согреться в лучах восходящего солнца. Нечипуренко и Самусев продрогли меньше остальных: они по очереди сменялись у руля — каждый надеялся, что именно ему повезет; так несколько часов и просидели в кабине, а в кабине, что ни говори, не только сухо, но и тепло.

— Ну, лейтенант, как будем действовать дальше? — уставился Самусев на Георгия Нечипуренко. — Бросать грузовик и топать мешком? Далековато.

— Н-да, километров триста... Без машины плохо. Думаю, что часа через три подсохнуть должно. На небе, видишь, ни облачка. Только на этом запасе горючего мы далеко не уедем.

— Товарищ старший лейтенант! — встрепенулся примостившийся на подножке Заря. — Так горючего я вам хоть бочку доставлю!

— Родишь? — съязвил Нечипуренко. — Трепач ты, старший сержант, а нам сейчас не до трепа.

Но Володя, обрадованный неожиданной идеей, даже не обиделся за несправедливый упрек.

— Да нет же! Я на полном серьезе. Наши хуторские колхозники поделятся — знаю точно, бензину они припрятали. Вот только...

— Что только? — нетерпеливо перебил Самусев, все еще не веря в подобную удачу.

— Не рассказал я вам, как меня на хуторе встретили... Ну постеснялся, что ли. Мефодьич, конечно, свой человек, однако он не один там хозяйничает. [140]

А бабы... Бабы — они другое дело. Трофим Мефодьич признался: когда наши через хутор отходили, ругали их казачки на чем свет стоит. Очень сильно колхозницы за отступление обижаются...

— Обижаются, говоришь?.. — задумчиво повторил Самусев. И резко, всем телом, повернулся к Нечипуренко: — Слушай меня, Жора. А что, если...

Несколько часов спустя «даймлер» на последних литрах бензина добрался до хуторского луга и остановился у большой скирды. Две хорошо вооруженные группы бойцов обошли Подгорье с флангов и с обоих концов перекрыли дорогу, проходившую через хутор. «Парадный взвод», бойцы которого действительно не пожалели сил, приводя себя в порядок, вошел в хутор. И поплыла над домами торжественная величавая песня:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой...

Если бы нашелся в Подгорье какой-нибудь глухой и слепой паралитик, то и он наверняка в ту минуту не выдержал бы, выполз из хаты. Скорбная и грозная мелодия, известная каждому, набатом грянула в утренней тишине. Дружно чеканя шаг, по хуторской улице проходила колонна. Сбоку, вскинув на плечо винтовку с оптическим прицелом, гордо вышагивал Володя Заря. На груди его сиял рубиновыми лучами орден Красной Звезды.

И хотя война напрочь отучила людей от сентиментальности, голодные и ослабевшие бойцы чувствовали себя не просто солдатами, а чрезвычайными и полномочными послами Родины на захваченной, но не покоренной врагом земле. И чувство это было настолько острым, сильным, что комок подступал к горлу.

То, что они делали в ту минуту, было лишено какого-либо практического смысла. Мы с Машей Ивановой еще утром побывали на хуторе, встретились с Трофимом Мефодьевичем и уже договорились о горючем. Но в том, что здесь, в тылу оккупантов, вот так, парадным строем, прошли по Подгорью наши бойцы, был какой-то другой, трудно выражаемый словами, но понятный всем и каждому высший смысл. [141]

Этот импровизированный парад нужен был и бойцам, которые шагали в полуразбитых сапогах по неподсохшей уличной грязи, и хуторянам, с верой и надеждой глядевшим на это диковинное зрелище.

Пять дней назад мы, бойцы госпитальной команды, превратились в окруженцев. После первой стычки с противником снова стали солдатами. Теперь мы чувствовали себя победителями, и любой понимал: это ощущение навсегда вошло в жизнь.

А те, кто смотрел на нас со стороны, кто бежал перед строем, не утирая радостных слез, кто кидался к тайникам, чтобы вытащить и отдать последний кусок съестного, — что чувствовали эти люди! Пусть это была для них радость на час. Но то был час великой веры в будущее, ради которого стоило жить и бороться...

На захваченном у гитлеровцев «даймлере» наш «севастопольский батальон» без особых приключений выбрался к своим в районе Кизляра. После шестидневных скитаний по оккупированной фашистами земле мы с великой радостью снова влились в могучие ряды защитников Родины. [142]

Вместо эпилога

Сразу после выхода из окружения бойцов «севастопольского батальона» распределили по боевым частям.

Я находилась в действующей армии до осени 1944 года. Окончила курсы младших лейтенантов, была командиром взвода ПВО, затем командиром пулеметного взвода и роты. Дослужилась до звания старшего лейтенанта. И хотя военно-врачебная комиссия давно признала меня ограниченно годной и некоторое время пришлось служить в запасном полку в Харькове, я убедила командование отправить меня на фронт. Мне поручили сопровождать на передовую маршевую роту.

До пункта назначения мы так и не добрались — попали под бомбежку. В результате тяжелой контузии я стала инвалидом.

Способность хоть немного видеть вернулась ко мне уже после победы над фашистской Германией. А спустя несколько лет смогла взять в руки перо. И по сей день не перестаю интересоваться славными делами однополчан. Я не забыла обещание, которое дала весной сорок второго года Нине Ониловой: если останусь в живых, рассказать людям о дорогих моему сердцу чапаевцах, [143] об их боевых делах во время героической обороны Одессы и Севастополя.

Не так давно мне посчастливилось участвовать во встрече защитников Севастополя, посвященной двадцатипятилетию обороны славной черноморской твердыни. Это было братское свидание солдат-ветеранов.

Мы прошли по местам былых жарких схваток с врагом. Познакомились с ослепительно прекрасным городом, поднятым из руин. До войны я не бывала в Севастополе. Впервые увидела его четверть века назад хмурым декабрьским днем перед штурмом фашистских войск. Тогда это был город-солдат, уже выдержавший не одно суровое испытание огнем, город разрушенных улиц, город зияющих ран.

Говорят, что Севастополь был на редкость красив до войны. Теперь он стал сказочно чудесным. И если бы те, кто сложили голову, отстаивая его от врага, смогли увидеть город таким, каким он открылся нам, они наверняка сказали бы, что их кровь пролита недаром. И еще мы с великим трепетом увидели: здесь свято чтят память погибших.

Мы любовались возрожденным Севастополем, вспоминали товарищей и прошлое. Далекое прошлое с могучей силой вставало перед мысленным взором.

Вот тут, на бывшем рубеже, где снова шумит молодой лесок, уходили в поиск снайпер Володя Заря и разведчик Василий Кожевников. Здесь они спасли в бою старшего лейтенанта Ивана Самусева. Я все еще надеюсь услышать хотя бы о ком-нибудь из них...

Здесь находился дот № 1 взвода Морозова. Из этого дота я вела огонь, сдерживая натиск гитлеровцев в тяжелые дни их июньского штурма...

Где-то на том склоне располагался в июне КП полка. Отсюда вместе с остатками комендантского взвода пошел в отчаянную атаку командир полка майор Антипин. Неподалеку от этого места ранило во время налета вражеской авиации начальника штаба нашей дивизии полковника Неустроева, встреча с которым в сочинском госпитале определила мою судьбу солдата...