Опаленная юность

...На дневку расположились прямо в степи — от одной лесополосы изрядно оторвались, а до следующей оставалось километров десять. Отдаленный гул моторов возвестил о приближении очередной мотоколонны. Собственно говоря, движение на дороге не прекращалось и ночью. Время от времени какой-нибудь лихач водитель вспарывал темноту белыми мечами света резервных, «не подсиненных» фар. Однако это не мешало нам. Фашисты не отклонялись от основного маршрута.

Другое дело — день. С высоты кузовов громоздких трехосных машин было, вероятно, далеко видно, а рисковать понапрасну Самусев не хотел. Километрах в полутора от дороги в неглубокой, полого уходящей на север ложбинке мы обнаружили ветхий, полуразвалившийся сарай.

Родничок, бивший чуть в стороне, наполнял неглубокий ручей ледяной чистой как роса водой. Даже сейчас, в августе, поднималась вокруг сочная трава. В тени развесистых ив сохранились крепко вбитые колья — не то от скамей, не то от общего бригадного стола. В прежние времена тут располагался, наверное, полевой стан.

Здесь-то и разместилась на дневку наша команда, которую со вчерашнего утра мы именовали не иначе, как «севастопольский батальон». Четверо с автоматами ушли в дозор. Остальные, истосковавшиеся по живой, немеряной воде, едва не осушили ручей. И впервые за двое суток по-настоящему мылись. Потом блаженно развалились на ворохах подопревшей соломы, на старой ветоши, захрапели на разные голоса.

Только двоим долгожданный привал не обещал необходимого отдыха — мне и Маше. Нам предстояло идти в разведку, выяснить, что ожидает «севастопольский батальон» по ту сторону лесополосы, которая темной бахромой оторочила по горизонту сияюще-синее небо.

Самусев понимал, что после двухдневного марша еще один тридцатикилометровый переход (днем предстояло обернуться в оба конца, а ночью вести за собой группу до следующего подходящего укрытия) окажется мучительно тяжелым для девушек. Но выхода у командира не было. Одежда, раздобытая Машей на «Варином хуторе», совершенно преобразила обеих. [115]

Инструкция, которой Самусев напутствовал нас, была предельно проста.

— Далеко за полосу не уходите, — тихо говорил он. — Километров пять — семь, не больше. Оружие не берите, не в нем ваша сила. Хорошо бы наметить ориентиры, чтобы ночью не сбиться с дороги. Встретите гитлеровцев — держитесь спокойно. В случае чего — идете с хутора Криничного. Слышали, что на хуторах близ Верховской совхоз большой разогнали, хотите овец прикупить. Деньги — вот они. — Присев на корточки, Самусев набрал полные пригоршни мягкого чернозема и начал старательно перетирать в земле новенькие купюры. — И еще. Коли зайдет разговор о купле овец, не спешите показывать деньги. Сделайте это только тогда, когда вас вроде бы вынудят. Вы должны разыграть не то чтобы подкулачниц, но таких — ни нашим, ни вашим... Советская власть вам вроде не враг, но вы бы не прочь погреть руки на большом пожаре...

— Что?! — не вытерпела я. — Да я лучше умру, чем натяну на себя такую личину...

— А ты сядь, не пыли! — грубо оборвал меня Самусев. Впервые в его голосе я услышала настоящую злость. — Нам не смерть твоя нужна, а данные разведки. Марию Стюарт тут исполнять нечего. Надо — и обниматься с немцами будешь. Пока я командир, ты должна выполнять мои приказы. Ясно?

— Товарищ старший лейтенант! Да ведь я...

— Все! Разговорчики отложим. Собирайтесь. По дороге обсудите мое приказание между собой. И вот что, — проговорил он, уже остывая. — Постарайтесь засветло вернуться. Хоть немного, да передохнете, прежде чем вести группу.

* * *

Ясным августовским утром мы шагали по мягкой, росистой траве, стараясь получше выбрать да покрепче запомнить дорогу. Прохладный крутобокий валун, встопорщенные кусты орешника, брошенная, видно, еще с прошлой осени развалившаяся телега, копешка полусгнившего сена — все бралось на заметку.

Маша намечала маршрут. Я, как школьница, шевеля губами, повторяла про себя ориентиры и дистанции [116] (за время «слепых» месяцев в госпитале память моя необычайно обострилась). Хотя у нас были и карандаш и пачка папиросной бумаги, мы решили не делать никаких заметок: ведь в случае обыска они выдали бы нас с головой.

Ближе к лесополосе стали попадаться следы недавнего боя — черные проплешины минных разрывов, наспех отрытые окопчики, россыпи стреляных гильз.

К полосе подошли взявшись за руки, с трудом сдерживая волнение. Вдоль самой опушки увидели: чернозем недавно взрыт танковыми гусеницами, на деревьях, иссеченных пулеметными струями, как слезы поблескивают капли сока. Откуда-то доносится едкий запах гари. Бой шел совсем недавно — день, может быть, два назад. Поколебавшись, мы вошли в зеленые заросли, раздвигая руками влажную листву, стали продираться вперед.

В косых лучах солнца, пробившегося сквозь густые кроны, плыли зыбкие волны испарений. Толстый ковер опавшей листвы, мягко пружиня, гасил звуки шагов. По-рассветному дружно, вперебой заливались птахи. Я прислушалась — в птичьем хоре не слышно тревожного сорочьего стрекота, значит, рядом нет людей.

Шагов через тридцать за густым и низким, словно приплюснутым, бордюром опушки перед нами опять открылась степь. Вернее, поля. Стерня до самого горизонта бугрилась неубранными копешками. Не выходя из кустарника, мы огляделись.

Слева, километрах в трех, полоса круто, почти под прямым углом, уходила к северу. В этой стороне все было пустынно. Справа, тоже не близко, наверное, около шоссе, у самой кромки леса, что-то темнело. Впереди, прямо по нашему маршруту, примерно на такой же дистанции, круглилась небольшая рощица.

Посовещавшись, решили дойти до рощицы и тут же возвращаться. Но когда прошли с полдороги, стало ясно, что мы ошиблись. Не рощица, всего одно-единственное дерево — высоченная кряжистая верба-великанша — раскинуло над полем могучие ветви, раскинуло так широко, что издали казалось группой деревьев. Не воспользоваться такой идеальной наблюдательной вышкой было попросту глупо. [117]

Однако задача оказалась не из легких. Раз за разом с разбегу пыталась Маша допрыгнуть хотя бы до первого нижнего сука — ничего не получалось. Собрали и подтащили все каменюки, которые только можно было отыскать по соседству. И этого трамплина не хватило. Тогда я взобралась на шаткую пирамиду, опустилась на колени лицом к бурой щелястой коре:

— Лезь! Лезь, становись на плечи.

Маша повиновалась. Цепляясь пальцами за ствол вербы, я выпрямилась. Сразу резко застучало в висках, глаз застлали скачущие радужные кольца.

— Достаешь?

— Нет, Зоя, чуточку не хватает... — виновато отозвалась Маша.

— Становись на голову.

— Ой, что ты? Ведь рана...

— Да быстрее, черт!.. Упаду ведь... Ну!

Резко оттолкнувшись от живой опоры, Маша закинула наконец руки на толстенную бугристую ветвь, зацарапала, заскребла босыми ногами по стволу, подтянулась и сразу исчезла среди листвы.

Я отошла от вербы шатаясь, легла ничком, спрятав лицо в ладони, стараясь дышать ровнее и глубже.

Медленно уплывала боль, обручем стиснувшая голову. Серая пелена перед глазами светлела, начала таять.

Прошло, наверное, с полчаса, но Маша все еще не спускалась. Присев, я внимательно просмотрела крону, но нигде не было видно серого лоскута Машиной юбки.

— Маша, ты что там? Заблудилась?

— Им бы заблудиться, фашистам поганым... Прут и прут по дороге машины, восемьдесят семь штук насчитала. И все на юг. А вон... — Она запнулась. В воздухе родилось и поплыло еле слышное басовитое гудение. — А вон и танки... Десяток... Еще десяток... Еще... Смотри, смотри! Слушай, Зоя. Там у полосы тоже ведь танк стоит. И дымок, вроде от костра, поднимается. Нет, здесь напрямую идти не стоит. Правей надо держать, на угол полосы. Ну, я спускаюсь, насмотрелась.

Через несколько минут мы, забирая круто на север, снова шагали по полю. Из-за высокой прошлогодней скирды навстречу нам шагнул рослый человек в лягушачьей с разводами немецкой плащ-палатке. Он [118] откинул полу плаща. Из кармана грязных синих бриджей выглядывала рубчатая рукоять пистолета.