Страница 13 из 34
— Украли...
— Точно, утащили, гады...
— Жаль парня...
— Раззява!
— Своих же ждали...
Слушая реплики бойцов, Морозов молчал. Он думал о том же и, пожалуй, теми же словами. Но ЧП есть ЧП. Выставив новых часовых, младший лейтенант [56] возвратился в блиндаж, свернул новую толстую самокрутку.
Никто и не помышлял о сне. Гроза притихла. Под утро поднялся белый непроглядный туман.
Настроение у нас было препоганое.
Морозова вызвали в штаб. Пробыл там долго. Вернувшись, не прикоснулся к пище и только курил одну за другой толстенные самокрутки.
Следующая ночь была тихой. Деревья словно дремали, утомленные непогодой. После солнечного дня одуряюще пахло полынью.
Я должна была стоять часовым у разминированной тропки с десяти вечера до полуночи. Зайцев предварительно около часа инструктировал меня — и все же не выпустил одну, сам находился рядом. Впрочем, тут же был и Морозов (потом он признался, что ждал немецких разведчиков).
Близилась полночь, когда я заметила: вроде бы зашевелился «ориентир два» — куст шиповника на изгибе тропинки.
Подала знак командиру.
Все трое насторожились.
Из-за куста шиповника показались люди.
— Подними пулеметчиков! — приказал командир. — Сама оставайся в доте, у «максима».
— Я на посту, товарищ младший лейтенант...
— Выполняйте приказ!
Ночь была лунная, звездная. Через амбразуру я хорошо различала у тропы наших пулеметчиков во главе с Морозовым. Видела и людей, поднимавшихся из балки. Они уже преодолели половину подъема. У того, кто шел впереди, было словно две головы — одна, а над ней другая.
— Стой! Кто идет? — услышала я голос Морозова.
— Свои...
Прошло еще несколько томительных секунд. Я смотрела на людей, поднимавшихся по склону, сквозь прорезь прицела.
— Стой! — повторил Морозов. — Стрелять буду!
Шедший впереди ответил, тяжело дыша:
— Свои... Разведчики... Раненого несем...
— Свои, товарищ комвзвода... — слабым голосом подтвердил Курбатов. — Меня вот на себе притащили... [57]
Морозов осторожно спустился на тропинку:
— Свои... Жив! Жив, Курбатов!
— Жив...
— Я знал, что ты их, иродов, перехитришь!
На тропку спустились пулеметчики, понесли в траншею раненного в обе ноги Курбатова.
Передав раненого на попечение санинструктора, Морозов спросил у командира разведчиков:
— Чего так задержались? Ну, будет вам нагоняй!
— Да вот «родственники» квартиру поменяли. Долго пришлось искать. — Разведчик кивнул на толстого гитлеровца без головного убора, с завязанными назад руками. На радостях мы его и не заметили.
— Видать, штабист, — сказал Морозов.
— Похоже... Полковник разберется. Да и вашего бойца спасли по дороге. Тоже серьезное дело...
Курбатов очнулся, когда похитившие его фашисты спускались в балку. Руки бойца были крепко связаны, рот забит кляпом. Из нашего дота ударила пулеметная очередь. Два немца, прикрывавших отход, свалились замертво, а те, кто шли впереди, бросили «языка» и кинулись за поворот, где начиналось мертвое пространство, недосягаемое для пулемета.
Курбатов вскочил, метнулся в сторону, нечеловеческим усилием вытолкнул изо рта кляп. Но не пробежал в кустарнике и пятнадцати шагов, как попал в новую беду: разорвавшаяся неподалеку противопехотная мина ранила его в обе ноги. Боец притаился, сдерживая стоны. Немцы могли вернуться. Звать на помощь — значит привлечь к себе внимание, а Курбатов находился слишком далеко от своих.
Принялся освобождать от веревок руки. Это ему удалось. Но, чтобы ползти к своим, уже не было сил. Ослабев от потери крови, Курбатов впал в забытье.
Утром очнулся, огляделся, увидел вокруг земляные бугорки — присыпанные землей немецкие противопехотные мины. Приметил глубокую воронку от авиабомбы. Воронка до половины заполнена дождевой водой. Но делать нечего. Спустился в нее и пролежал в этой «ванне» весь день, выставив над водой только голову.
С наступлением сумерек Курбатов по заранее намеченному маршруту снова подобрался к тропке. [58]
Здесь-то и нашли его возвращавшиеся из вражеского тыла разведчики...
Случилось это перед самым Первомаем, и мы были счастливы, что в нашем пулеметном взводе все обошлось без ЧП.
На следующий день в роте состоялось предпраздничное партийное собрание, главным вопросом которого был прием новых членов в ряды Коммунистической партии. В тот день стал коммунистом и сержант Андрей Зайцев.
Тридцатого апреля сразу после раздачи праздничных подарков на нас обрушился страшенный артиллерийский налет. Несмотря на это, все бойцы и командиры на следующее утро подшили к гимнастеркам чистые подворотнички, до блеска надраили самодельным сапожным кремом сапоги и ботинки.
Даже в той трудной обстановке мы торжественно встречали свой праздник.
Самым радостным, пожалуй, был Первомай у Федора Ткаченко — политрука стрелковой роты Самусева. К политруку с Большой земли приехала жена. Оля Ткаченко рвалась на фронт с первых дней войны, но у нее был грудной ребенок. Теперь, когда сынишка немного подрос, молодая женщина оставила его с бабушкой и приехала санинструктором в осажденный Севастополь.
Сделать это было непросто. Даже командир батальона вначале весьма скептически отнесся к желанию Оли Ткаченко служить рядом с мужем:
— Есть другие роты. А иметь на передовой жен никому не положено...
— Нам бы с Федором хоть в один батальон...
— Ладно, — смилостивился комбат. — Доложу командиру полка майору Антипину{2}. Надеюсь, не откажет.
Антипин не отказал.
Так и стали служить в нашем батальоне супруги Ткаченко. [59]
...В один из дней в штаб полка приехали командир дивизии генерал-майор Трофим Калинович Коломиец и начальник штаба полковник Парфентий Григорьевич Неустроев.
Тепло поздоровавшись с Антипиным и Шестопаловым, генерал тут же стал осматривать недавно вырытую, пахнувшую свежеоструганными бревнами землянку. А майор Шестопалов начал быстро раскладывать на столе карту, где жирным красным карандашом была обведена выровненная на днях линия обороны роты лейтенанта Самусева.
— Ты не старайся с картой. Сейчас не время. В натуре все хочу посмотреть вместе с новым командиром полка, — сказал генерал и направился к выходу.
— Позвони во второй батальон, — тихо сказал Антипин Шестопалову, беря полевую сумку.
— Не буду, — так же тихо ответил Шестопалов, поглядев на неплотно прикрытую дверь. — Не любит генерал, чтобы о его приходе предупреждали заранее. Хорошо еще, что заглянул сперва к нам. А то обычно идет прямо в роты. Он прекрасно знает в натуре оборону полка. Да и не только это... Многих командиров и солдат тоже знает.
* * *
— Вот и снова мы с вами встретились, — сказал генерал, протягивая руку Морозову. — А вы все такой же — и зимой и летом с бритой головой. Седину свою стесняетесь молодым показывать, что ли? Ну а здоровье как?
— Благодарю. На здоровье пока не жалуюсь.
— А письма? Часто пишет старуха?
— Всякое бывает, товарищ генерал, — когда зачастит, а когда и подолгу отмалчивается.
— И вы здесь, товарищ Зайцев? Зачем прячетесь за спину своего командира? Воюете неплохо, а генерала боитесь?
— Да я не боюсь, — еще больше смутился Зайцев.
— Дот у вас неплохой и на новом месте, — продолжал генерал уже серьезно, — а вот подходы к нему ни к черту. Траншея местами до колен. В землю, в землю глубже забираться надо, пока не поздно. [60]
— Где же ее взять, землю-то? Кругом камень да камень.
— Вот и вгрызайтесь в него.
— Вгрызаться-то можно, — сказал Морозов, — так ведь фашист на каждый звук десяток мин кладет... Рады бы мы, со всей душой, да не можем развернуться — уж очень близко соседи проклятые.
Генерал помолчал, потом вполголоса произнес:
— Знаю, чем вы недовольны. Засиделись без дела, правда? Ну спрашивайте, не стесняйтесь.
— Отчего же стесняться, мы вас еще по одесским боям знаем, — ответил за всех Зайцев. — А вопрос будет один — скоро ли в бой?