Страница 2 из 19
И дело не в пресловутом «особом пути» или принципиальной «непознаваемости» России, а в соответствии исследовательского объекта и применяемых к нему методов анализа. Ограничения позитивистского видения империи как общежительства «всегда бывших» наций и народностей мне видятся в том, что оно приводит к зависимости исследователя от националистических дискурсов, сложившихся в XIX в. В результате Россия предстает то как «тюрьма народов» (концепция советской историографии), то как «зонтик», накрывающий судьбы устойчивых во времени этнических групп (направление, заданное трудами А. Каппелера)[6]. Кроме того, сосредоточение на фиксации оппозиции «было и стало» (причинах появления новых феноменов и их эволюции, а применительно к истории идей – на той версии, которая продемонстрировала жизнестойкость) не позволяет ответить на «технологический» вопрос, как и почему в исследуемое время рождалось чувство имперской или «народных» солидарностей.
Конструктивистский анализ сместил исследовательское внимание с результатов на процессы и механизмы их запуска, однако и его применение само по себе еще не панацея. Здесь понятие «нация» обрело исторически изменчивый характер и вместе с ним генеалогию создания и бытования. Выполненные в данном ключе работы высветили когнитивную экстрасложность имперской ситуации[7]. С одной стороны, встроенная в мировое взаимодействие Россия обрела в них амбивалентный статус «колонизующей колонии», то есть пространства, испытывающего культурные (в том числе нациестроительные) влияния Западной Европы и самого выступающего в роли цивилизатора по отношению к «нерусским народам» и внутренним окраинам[8]. С другой стороны, анализ рождения, распада, трансформации различных групп внутри империи потребовал от исследователей столь жесткой привязки к контексту, что породил сомнения в самой возможности типологизации отдельных «казусов» и использования обобщающей теории.
Кроме того, объективная сложность работы с нестабильной (неравновесной) системой создала как следствие асимметрию в российском «народоведении». Произошел явный перекос в сторону изучения сообществ, механизмов и дискурсов управления, конфессиональных и прочих идентичностей пограничья, в то время как «русские» и «центр» (за некоторыми важными исключениями) оказались за кулисами данного действа. Показательный тому пример являет серия издательства «НЛО» «Окраины Российской империи», в которой империя представлена отдельными томами по окраинам (т. е. как совокупность регионов, в которой центр присутствует как невидимая зона притяжения)[9]. Соответственно, в историографии империи есть «нерусские» народы, а «русские» в качестве подданных, а не абстрактных не-инородцев так и не появились. Аналитики социогуманитарных исследований признают, что «центр» и «русский вопрос» как самостоятельные проблемы применительно к истории Российской империи сейчас почти не изучаются[10]. В связи с этим тезис о том, что империя сдерживала и препятствовала развитию русского национализма, остается в историографии влиятельным допущением.
В оправдание русистам надо сказать, что долгое время схожая ситуация наблюдалась в американистике и европеистике. Культурная неоднородность, широкие зоны взаимодействия «белых» (или «западных» людей) с другими народами, их локальная и социальная динамичность, историческая изменчивость требовали разработки и применения к данным группам более гибкой и сложной аналитической рамки, чем в случаях изучения «меньшинств». Подобным же образом деконтекстуализация «русских» из имперского окружения, игнорирование зон их взаимодействия с локальными культурами, использование одномерного ракурса описания порождают небезупречные объяснительные теории. Почти сразу после появления они размываются не укладывающимися в них примерами и свидетельствами.
На сегодня применительно к теме «российского народоведения» наиболее релевантным мне представляется подход, последовательно реализуемый создателями «Ab Imperio» – международного издания, специально посвященного проблемам отечественного национализма. В «новой имперской истории» Россия рассматривается в качестве органичной части мирового устройства, ни один компонент которого не является системой с фиксированными местами/ролями. Выходящие под обложкой этого издания исследования сосредоточены на анализе динамики и постоянной изменчивости данного образования, стремящегося к сбалансированию внутренних противоречий и управлению различиями. При таком подходе проблема «приоритетов» (кто первый?) или «влияний» (кто от кого заимствовал?) замещается изучением адаптации и рецепции, то есть выявлением витальных свойств Российской империи, ее способности воспринимать, трансформировать и использовать поступающую извне информацию[11].
Для меня заявленный подход привлекателен не только интердисциплинарностью, но и проблематизацией языка самоописания групповой солидарности (понятно, что им может быть не только вербальный, но и графический текст культуры)[12]. Оба этих свойства принципиальны для изучения визуального «народоведения». Ни этнография с ее фиксацией на процессе накопления сведений и признаков «издавна существовавшего» народа, ни традиционное искусствоведение с интересом к способности искусства фиксировать социальную реальность, ни национальная история, создающая рассказ о разворачивающейся во времени жизни народа, ни даже нарождающаяся историческая психология не могут в собственных дисциплинарных рамках реконструировать и контекстуализировать идентификационные процессы, породившие группность и обеспечившие мобилизацию Российской империи. Анализ же языков самоописания позволяет обнаружить скрытые резервы самоорганизации.
Графические образы России исследуемого времени явно образуют коммуникативную систему со сложной знаковой кодификацией, что побуждает рассматривать их в качестве языка и ограниченно применять к ним методы семиотики и лингвистики. Работоспособность данных техник продемонстрирована исследованиями периода «лингвистического поворота» и ориентальными дебатами. Их следствием стало то, что ныне аналитическая процедура для историка-русиста перестала исчерпываться восстановлением условий порождения и функционирования понятий (Begriffsgeschichte)[13]. Проводить такую реконструкцию необходимо, и это сложно делать, но сама по себе она была бы достаточной только в том случае, если бы язык лишь отражал интеллектуальные явления, фиксировал уровень их концептуализации. Однако он их еще и порождает.
Смещение исследовательского внимания с результата на способы его достижения стимулировало обсуждение технологических аспектов такой процедуры. В последние годы на встречах русистов речь часто идет об интегративных и мобилизационных механизмах империи, в том числе о способах классификации подданных и практиках их ранжирования[14]. Очевидные для участников этих встреч творческий характер понятия «народонаселение» и разнообразие применявшихся способов распознавания народов, а также зависимость современного языка описания от утвердившегося в XIX в. русского этноцентричного дискурса подтверждают произнесенный несколько лет назад Х. Хаарманом (редактором сборника, посвященного «русскости») «диагноз»: бытующие в современной науке и массовом сознании представления о русской нации (как, впрочем, и об остальных народах империи) весьма фантастичны и в значительной степени базируются на созданных в разные времена идеологемах, стереотипах, мифах и топосах[15].
6
Kappeler A. Russland als Vielvolkerreich: Entstehung, Geschichte, Zerfall. München, 1992; Каппелер А. Россия – многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. М., 1997; Imperiology: From Empirical Knowledge to Discussing the Russian Empire / Ed. K. Matsuzato. Sapporo, 2007.
7
Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX в. М., 2001; Майофис М. Воззвание к Европе: Литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815–1818 гг. М., 2008; Миллер А. Империя Романовых и национализм: эссе по методологии исторического исследования. М., 2006; Проскурина В.Ю. Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II. М., 2006; Стенник Ю.В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-исторической мысли XVIII – начала XIX в. СПб., 2004; «Вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе»: К проблеме адаптации западных идей и практик в Российской империи / Сост. А.В. Доронин. М., 2008; Russian Empire: Space, People, Power, 1700–1930. Bloomington, 2007; Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917 / Ed. D.R. Brower and E.J. Lazzerini. Bloomington, 1997; Russian Modernity: Politics, Knowledge, Practices / Ed. D.L. Hoffman and Y. Kotsonis. Basingstoke; London; New York, 2000; Russia Engages the World, 1453–1825/ Ed. C.H. Whittaker with E. Kasinec and R.H. Davis. Cambridge, 2003.
8
Российская империя в сравнительной перспективе: Сб. ст. / Ред. А. Миллер. М., 2004.
9
Западные окраины Российской империи / Ред. М.Д. Долбилов и А.И. Миллер. М., 2006; Сибирь в составе Российской империи / Ред. Л.М. Дамешек и А.В. Ремнев. М., 2007; Центральная Азия в составе Российской империи / Ред. С.Н. Абашин, Д.Ю. Арапов и Н.Е. Бекмаханова. М., 2008; Северный Кавказ в составе Российской империи / Ред. В.О. Бобровников и И.Л. Бабич. М., 2007.
10
Об игнорировании «русских» в исследованиях империи писала Бахтурина А. «Национальный вопрос» в Российской империи в постсоветской историографии // Русский национализм: социальный и культурный контекст. М., 2008. С. 123. Об отсутствии темы «центра» и «иерархий» в современных исследованиях Российской империи см.: Каспэ С.И. Имперская политическая форма и метафора центра: К обновлению аналитического языка // Имперские и национальные модели управления: Российский и европейский опыт. М., 2007. С. 13.
11
Новая имперская история постсоветского пространства / Ред. и сост. И. Герасимов, С. Глебов, А. Каплуновский, М. Могильнер, А. Семенов. Казань, 2004.
12
Empire Speaks Out: Languages of Rationalization and Self-Description in the Russian Empire / Ed. I. Gerasimov, J. Kusber and A. Semyonov. Leiden; Boston, 2009.
13
См. об этом: Живов В. Язык и культура в России XVIII в. М., 1996; Земскова Е. Русская рецепция немецких представлений о нации в конце XVIII – начале XIX в.: Дис. … канд. филол. наук. М., 2002; Козлов С. «Гений языка» и «гений нации»: две категории XVII–XVIII веков // Новое литературное обозрение. 1999. № 36. С. 26–47; Марасинова Е.Н. Самодержавие и дворянство (Begriffsgeschichte русского XVIII века) // Study Group on Eighteenth-Century Russia. Newsletter, 2004. Vol. 32. P. 21–28; Ширле И. Учение о духе и характере народов в русской культуре XVIII в. // «Вводя нравы и обычаи Европейские в Европейском народе». М., 2008. С. 119–137; Die Interdisziplinarität der Begriffsgeschichte / herausgegeben von Günter Scholtz. Hamburg, 2000; Russische Begriffsgeschichte der Neuzeit: Beiträge zu einem Forschungsdesiderat / Herausgegeben P. Thiergen; unter Mitarbeit von M. Munk. Köln et al., 2006; Исторические понятия и политические идеи в России XVI–XX вв. СПб., 2006; Schierle I. «For the Benefit and Glory of the Fatherland»: The Concept of Otechestvo // Eighteenth-Century Russia Society, Culture, Economy. Papers from the VII International Conference of the Study Group on Eighteenth-Century Russia / Ed. R. Bartlett and G. Lehma
14
«Российская империя и ее подданные: Критерии и практика идентификации имперского населения» (Вильнюс, сентябрь 2008); «Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII в.» (Германский исторический институт, апрель 2009); «Христианство и представления о национальной идентичности. Россия, Франция, Европа. XVI–XX вв.» (Москва, сентябрь, 2008); «Национальный / социальный характер: Археология идеи и современное наследство» (Нижний Новгород, сентябрь, 2010); «Общественно-политическая сфера в России от Петра I до 1914 года. История ключевых понятий и концепций» (Германский исторический институт в Москве, апрель, 2010).
15
Russia