Страница 4 из 14
Теперь нужно сказать несколько слов о господине фон-Райнбахе, так как ведь не каждый день из окон вываливаются обер-лейтенанты германской армии.
До войны это был незаметный штабной адъютант, лишенный возможности выдвинуться по причине скудного ума и крайней прыщеватости. Эта же причина была непреодолимой помехой для удовлетворения основной страсти фон-Райнбаха. Дело в том, что обер-лейтенант в душе был заядлый дон-жуан, или, проще говоря, бабник. Но, повторяем, лишь в душе, так как ни одна женщина не хотела на него смотреть. Единственной утехой его была лучшая в Берлине коллекция порнографических открыток. Зато война открыла ему широкие перспективы. От фотографий он перешел к практике. Пропутешествовав с германской армией по Дании, Норвегии, Франции, Бельгии, Чехословакии, Греции и опять попав в Чехословакию, господин фон-Райнбах добивался силой того, к чему стремился всю жизнь.
Правда, в Париже девочка-гимназистка откусила ему мизинец, а прекрасная гречанка из Афин попала к нему в объятия, предварительно переколошматив о него всю посуду. Но ведь за любовь надо платить. Он говорил только о женщинах, думал только о женщинах и воевал только для того, чтобы дорвался до женщин. На этой почве он и был выброшен из окна трактира «Золотой бык».
Изрядно налакавшись, он забрел в отдельный кабинет и стал приставать к даме, сидевшей в обществе какого-то старика. Только когда старик встали вытащил из-за воротника салфетку, а лакеи уже несли фон-Райнбаха к окну, выяснилось, что обер-лейтенант напоролся на самого генерала фон-Альтдорфера, мирно ужинавшего с супругой.
Можно себе представить состояние господина фон-Райнбаха, когда наутро он восстановил в памяти вчерашнее происшествие.
— Боже мой, что я наделал! — причитал обер-лейтенант. — Хватать жену самого господина генерала! Боже, что со мной будет! Как вы думаете, Швейк, меня повесят?
— Осмелюсь доложить, вешают только государственных преступников. А тут дело, я бы сказал, деликатного, уголовного свойства. Так что насчет этого вы напрасно волнуетесь. Вас тихо, благородно расстреляют, и все! — успокоил его Швейк.
Но, как ни странно, эти утешительные слова не произвели на фон-Райнбаха бодрящего впечатления. Напротив, он дошел до такой степени отчаяния, что на него было жалко смотреть.
— Я похотливая, прыщавая жаба, — стонал он, — я скотина, Швейк. Ведь верно, я скотина?
— Осмелюсь доложить, это вам виднее, господин обер-лейтенант, — ответил Швейк. И вдруг, вздрогнув, отскочил, так как совершенно очумевший фон-Райнбах неожиданно бухнулся перед ним на колени.
— Швейк, — крикнул он, — вы должны меня спасти! Вы — старый, опытный человек. Вы должны пойти к генералу и убедить его, что я не виноват!
— Осмелюсь доложить, он может мне не поверить, — заметил Швейк. — Он сам видел, как вы ее хватали.
— Нет, нет, поверит! Идите, говорите, делайте, что хотите, но спасите меня от гибели.
— Приказано пойти к господину генералу и спасти господина обер-лейтенанта от гибели! — бодро повторил приказание Швейк и направился выполнять свое первое боевое задание.
6. Швейк выполняет первое боевое задание
Чтобы уяснить себе всю сложность возложенной на Швейка задачи, нужно знать, что господин фон-Альтдорфер был отнюдь не простым генералом. Это был особо уполномоченный представитель «Управления по сохранению и размножению германской расы». В специальном циркуляре ему предписывалось: «В срочном порядке взять на учет всех лиц арийского происхождения, прежде всего мужчин-производителей (в коих вследствие больших военных потерь ощущается острый недостаток), во-вторых, женщин-самок (по той же причине лишенных возможности успешно выполнять свою детородящую функцию), и организовать оплодотворение вторых первыми, во славу фюрера».
Такие приказы появились в Германии в конце 1941 года, после того, как сотни тысяч немецких мужчин остались в горах Греции, на полях Франции и Бельгии, в холодных водах норвежских фиордов, а два миллиона полегли в первые же месяцы войны с Россией. Эти циркуляры отменили семью, верность, любовь и узаконили превращение Третьей империи в грандиозный всеарийский бордель. Одним из заправил этого заведения и был заслуженный генерал фон-Альтдорфер.
Немудрено, что Швейк дрожал, подходя к двери этого высокопоставленного деятеля. Но все же, зажмурившись, он нажал кнопку звонка, шагнул вперед и с испугу, не открывая глаз, выпалил:
— Осмелюсь доложить, рядовой Швейк прибыл к господину генералу по крайне важному делу хватания его супруги!
— Ч-ш-ш! Зачем же об этом кричать на весь дом? — ответил ему игривый голос, настолько не похожий на генеральский или денщицкий, что Швейк от удивления даже открыл глаза и увидел перед собой женщину средних лет в домашнем халате, довольно крупную, но все же миловидную.
— Ну что же, заходите! — сказала она, оглядев Швейка и, видимо, оставшись довольной результатами осмотра. — В конце концов могло быть и хуже… Будем знакомы. Я Анна фон-Альтдорфер. Проходите сюда, пожалуйста, сейчас я согрею кофе.
Швейк, рассчитывавший на все, что угодно, кроме такого радушного приема, совершенно оторопел. Он неуклюже протянул генеральше руку лопаточкой и от полного обалдения вместо приветствия произнес:
— Осмелюсь доложить, не забудьте коньяк.
— О, да вы, я вижу, шутник, — улыбнулась генеральша и, потрепав Швейка по щеке, упорхнула в соседнюю комнату.
Чтобы разобраться в странном поведении генеральши, нужно было знать некоторые обстоятельства из жизни семейства генерала фон-Альтдорфера, которые, как нетрудно догадаться, были неизвестны Швейку.
Дело в том, что супружеские возможности старого генерала фон-Альтдорфера были не больше, чем у дохлой сороконожки. Госпожа генеральша, в прошлом берлинская кафешантанная певичка, никогда не любившая киселя, быстро нашла утешение в компании офицеров гарнизона. Но гарнизон отправили на фронт и прислали каких-то стариков-инвалидов, так что «веселая Анни», как ее называли когда-то, оказалась вынужденной испытывать невыносимые муки супружеской верности. Наконец она взбунтовалась и потребовала, чтобы генерал включил ее в списки женщин, подлежащих действию инструкции. И хотя это был единственный случай в практике фоц-Альтдорфера, когда женщина сама шла на случку без угроз и принуждений, господин генерал почему-то не испытал особенного восторга по этому поводу. Но генеральша отличалась настойчивостью и еще сегодня утром закатила генералу оглушительную сцену.
— Это чорт знает что! — заявила она. — Это получается —.сапожник без сапог. Другим ты насильно всучиваешь своих парней, а мне не можешь сделать такого пустякового одолжения.
Затем, увидев, что это не действует, она решила подвести политическую базу.
— Вот что, — сказала она. — Это, наконец, непатриотично. Каждый служит фюреру, чем может. Я хочу положить себя на алтарь отечества! Имей в виду, я телеграфирую Гиммлеру, что ты, как собака на сене, умышленно укрываешь детородящую единицу. Ты у него насидишься в гестапо!
Генерал ушел, хлопнув дверью, но было видно, что он порядочно испуган. «Веселая Анин» заметила это и ожидала реальных результатов. Вот почему, когда явился Швейк, госпожа фон-Альтдорфер встретила его так приветливо. Она приняла его за производителя из армии своего супруга.
Но, повторяем, Швейк всего этого не знал и чувствовал себя прескверно. Только этим и можно объяснить происшедшее затем недоразумение.
— По правде сказать, — сказала генеральша, входя в комнату с подносиком, на котором соблазнительно высилась бутылка, — я думала, что придет по крайней мере обер-лейтенант.
— Осмелюсь доложить, так и предполагалось сначала, — ответил Швейк, думая, что речь идет об извинении за вчерашнюю историю. — Но потом господин обер-лейтенант решил, что я лучше оправлюсь с этим делом, и целиком доверился мне. Он, осмелюсь доложить, человек еще молодой, а тут ведь дело касается не какой-нибудь, извините, шлюхи, а самой госпожи генеральши. Так что нужен человек деликатный, опытный…