Виноградники ночи

А Руди между тем возвращался домой. Он шел другим путем — вниз по Агриппас до ущелья, где кончались дома, и вбок, по тропинке, петляющей между валунами. Здесь было пустынно, и потому слежка обнаружилась бы сразу. Но все спокойно. Солнце слепит, ботинки скользят по камешкам, ссыпающимся вниз — туда, где масличные деревья растут по склонам, и к серым, почти слившимся с окружающими камнями стенам монастыря ползет запряженная осликом арба.

Снова начались дома. У подъезда его дома по-прежнему сидел старик в черной кипе; дремал, опершись подбородком на набалдашник палки. Руди поднялся по широкой лестнице, открыл дубовую дверь, вошел в свое полутемное прохладное логово. Не спеша снял пиджак, ополоснул лицо, сел за письменный стол. Бумажка прилипала к пальцам. Руди осторожно развернул ее, положил перед собой, достал «Хумаш» и, открыв книгу на главе «Вэ яца Яаков ми Беэр-Шева», принялся за дешифровку.

Минут через двадцать он уже сидел, откинувшись на спинку стула, и задумчиво смотрел в окно… Может, ему привиделось будущее здание Кнессета на противоположной стороне ущелья, или Музеон Исраэль, на строительство которого через десятки лет он соберет многочисленные пожертвования? Но Руди думал о другом… В городе появились русские и, преследуя свои интересы, вломились на чужую территорию. Выгодно это или невыгодно — ему? Да, выгодно… Безусловно, выгодно! Ребекка сообщает, что в город приехал контролер… И, конечно же, он вынужденно займется русскими — они мешают проведению операции… И у него не останется времени на свои дурацкие проверки… Более того, хочет он того или нет, он обратится за помощью к нему, к Руди!

Встал со стула, закинул руки за голову, с наслаждением потянулся… Как всегда, последнее слово будет за ним.

Встал со стула, прошелся по комнате: от телевизора в одном углу — до книжного шкафа в другом, и дальше, мимо окна до дивана, и снова — к компьютеру.

Вчера вечером встретился с Владой. Нашли ресторанчик в переулке возле Яффо. Было холодно. Сидели в зале, у окна. Светила луна, и ветер, налетая с гор, ерошил кроны высоких эвкалиптов. Влада поеживалась в своем пушистом свитере, пила крепчайший кофе. И все спрашивала. Когда вы написали это? А что вы хотели сказать этим? (Можно на ты? Разумеется!) Шла кругом голова — никто еще столь серьезно не интересовался тем главным, что я делаю в жизни.

Я заказал два бокала красного вина, мы пили, и я все говорил, говорил… Наконец, она протянула мне несколько листочков со своими стихами. Пока я читал, смотрела в сторону, курила; уголки розовых губ подрагивали.

То, что я увидел, было неожиданно, сильно, ново!.. Верлибр, но не обычный студенистый текст на уровне плохой прозы, а сжатый как пружина, разворачивающий созвездие метафор, неожиданных, и все же с неотменяемой внутренней логикой связанных друг с другом. И это ощущение пустоты, пустыни… А, может быть, бескрайней степи, горько и сладко пахнущей выжженной травой?

— Как интересно! Ничего подобного я не читал!

Засмеялась своим хриплым низким смехом. На всем скаку всадница осадила коня. Прянул, взвился на дыбы.

— Принеси еще! Как хорошо, что нет у тебя этой укачивающей, навевающей сон хорейно-анапестовой метрики, где все заранее известно. И чувство места… Только не знаю, этого ли?

— Я приехала в Иерусалим. Только в Иерусалим. Я хочу здесь жить

— Ты еврейка?

Задумчиво качнула головой.

— Со мной можно запутаться. Папа наполовину поляк, наполовину еврей. Мама наполовину русская, наполовину татарка.

— Ага, то-то я чувствую в тебе что-то баскакское! Подскочить на коне, накинуть аркан, приторочить к седлу!

— О, нет, я не столь жестока, — взгляд на часы. — Но мне пора.

Я расплатился. Мы вышли на ветреную улицу, спустились к Яффо, и она вдруг стала рассеяна. На углу Яффо и Бен-Иегуда остановились

— Дальше не провожай. У меня встреча с подругой. Она приехала из Германии. Очень милая, но в ужасной депрессии!..

— Я позвоню?

— Да, да, конечно.

Улыбка, взмах руки. Заспешила, исчезла в толпе.

Что ей нужно? Неужели всего лишь статьи о ней? Но для этого не требуется таких усилий! Снова закружил по комнате, остановился… Выжженные холмы бредут к горизонту. (Которое уже столетие поэты их сравнивают со стадом овец?) И за невидимой чертой нисходят к Мертвому морю. Не надо туда идти — водой Мертвого моря не напьешься.

И вдруг начинается прежний бред… Летняя Москва, мальчик с девочкой, бредущие по бульвару. Или нет, зима, темнота, скользь и склизь под ногами. Не надо туда идти, заболит сердце, и будешь уже в который раз как рыба, выброшенная на берег, ловить воздух открытым ртом!

И все же, что происходит в яростные дни, когда планеты замирают в небе и земля останавливает свой бег на краткий миг, когда этих двоих сотрясает дрожь, и они приникают друг к другу. А потом опадают, смежают глаза. На узком девичьем диване на Петровке, или в кооперативной квартире в комнате, где тахта, книжный шкаф, письменный стол, зеленый ламповый свет… Мать ходит по коридору, из гостиной доносится шум телевизора: там отец дремлет в кресле, вернувшись с работы… Но на этот раз ему не до дремы: он тоже топает по коридору, покрикивает на мать. Звезды, холодные февральские звезды останавливают свой бег и заглядывают в комнату, где он гладит ее лицо, бережно, словно боясь разбудить. Где-то в необъятном страшном просторе вспыхивает новая звезда, и новая жизнь начинает дышать, расти, набухать как почка — на узком ли диване между шкафом и дверью, на тахте ли в комнате, где зеленый ламповый свет. Под шаги в коридоре или вопли на коммунальной кухне, под вознесенными во тьму крестами Петровского монастыря…

Девочка откроет глаза, улыбнется. Скажет: «Мне пора». Они откроют дверь, выйдут в коридор, где их ждут уже отец и мать: тревожные взгляды, перекошенные от волнения лица. «До свиданья, — скажет им девочка, — пока мальчик будет неуклюже помогать ей натянуть заячью шубку, — до новых встреч!» И мимо однообразно-бетонных домов — до метро. «Я позвоню завтра утром?» «Позвони!» Теплые губы, дыханье. Взмах руки.

И снова было утро. В проеме подъезда одного из домов по улице Невиим возник Марк. Надвинул на лоб шляпу, засунул руки в карманы пиджака. Похоже, на сей раз он никуда не спешил. Прошел до йеменской фалафельной, купил питу, туго набитую хрусткими шариками вперемежку с салатом, и, усевшись на скамью, принялся с аппетитом есть. Вход в клинику доктора Коэна был всего в нескольких метрах от него. Если бы он повернул голову, то несомненно заметил бы, что стена у входа изрешечена, как оспой, следами от пуль. Но Марк смотрел прямо перед собой. О чем он думал? Трудно сказать, но можно предположить, что в этот момент он не думал ни о чем.

Но вот он встал, достал платок и вытер губы, и, вынув из кармана мелочь, заплатил за питу с фалафелем. Помедлил — заказал еще стакан апельсинового сока, и пока юркий хозяин с лоснящимся от пота лицом выжимал дольки апельсинов под железным ручным прессом, стоял неподвижно, казалось, не обращая внимания на снующий вокруг разноцветный и разнополый люд. С наслаждением выпил он сок, взглянул на часы. Пора!

Пересек улицу и по переулку, мимо ресторана с вывеской Old friend прошел до Сергиева подворья. Вход на площадь был перегорожен патрулем. На сей раз — четыре человека. Автоматы. По два запасных рожка. Неужели что-то заподозрили? Нужна связь, связь! Любой ценой — связь! Спустился по проулку вниз, вышел на Яффо, и мимо здания с каменным львом на крыше прошел к почте. Остановился у входа. Пусть следят. От слежки можно уйти. А пуля в затылок пока не угрожает: он им всем нужен.

Солнце уже палило. Он передвинулся в тень. Смахнул пот со лба. Женщина с кошелкой. Двое молодых арабов в рабочих робах. Господин с усиками. На голове — красная феска. А, вот… Неужели… Ко входу шла полная женщина в шляпке, с маленькой сумочкой, перекинутой через руку в перчатке. В другой руке она сжимала свернутую в трубку и перевязанную желтой лентой газету. Увидела Марка, остановилась. Поспешно отвела взгляд. Медленно пошла прочь. Повернула за угол. Он двинулся за ней и едва не натолкнулся на нее — она стояла там, возле круто нисходящей с холма лестницы. Подняла на него большие тревожные глаза. Выдохнула — «книжный магазин Меира, через полчаса!» и, ухватившись за поручни лестницы как за спасительную опору и осторожно переставляя полные усталые ноги, стала спускаться вниз.