Кони святого Марка

Утром, уже без формы, в своем старом костюме, я снова поднимаюсь, прыгая через ступеньки, на третий этаж дома, похожего на мокрую изразцовую печку. На лестнице много людей — женщины и соседи. Я продираюсь сквозь толпу и вижу широко распахнутую двустворчатую дверь стеклянной перегородки, оклеенной бумагой. Влетаю в квартиру и застаю тетю Анку празднично одетую в светлое, светлое платье, усыпанное цветочками, мелкими как укроп, в шляпке и в ботинках с множеством пуговиц, лежащую на диване. За столом врач и судебный секретарь составляют протокол о причине смерти, а любопытные наблюдают все это из-за чемоданов. Сажусь и я, чтобы в качестве родственника подписать какие-то бумаги, и вижу на столе теткин дневник, в который аккуратно внесена загробная жизнь дяди. На последней странице предложение, написанное как раз накануне:

«Сегодня великий день. Наконец-то он приехал забрать меня отсюда…»

Петушиный бой

(перевод Д. Стукалина)

— Как подумаю: с каких пор я; как подумаю: больше уже никогда!..

Так шептал себе в бороду Дед-ага Очуз, устремившийся кратчайшим путем к Белграду, который в том, 1739 году стоял, переполненный австрийскими войсками на слиянии двух Дунаев (Саву в этих краях по старинке называли Западным Дунаем). В отряде знали, что командир поклялся раньше всех турецких частей прорваться в город и захватить церковь Ружицу, посвященную Богородице. Вот почему отряд спешил большую часть своего пути с Востока на Запад проделать прежде, чем солнце ударит в глаза и заставит лошадей коситься по сторонам, что замедляло движение на марше.

«Вовсе не все равно, каким путем двигаться к цели», — думал командир и выбирал для своего отряда какой-нибудь необычный способ передвижения, с совершенно неожиданным сопровождением. Дед-ага Очуз в 1709 году воевал с русскими на Пруте и видел там, что русские генералы возят с собой при штабе собственные хоры, театры и балетные труппы. С тех пор и он держал в обозе певцов и шутов, и теперь им было поручено сочинять из названий мест, которые следовало пройти до Белграда, песню, сообщавшую каждому певшему ее солдату, докуда дошло войско. Певцы забирали к себе пленных «языков» и проводников-христиан и с их слов составляли для каждого отрезка пути новую строфу из названий тех мест, через которые проходила армия:

Когда войско Дед-аги проскакало песню до конца и оказалось близ Белграда, его задержало одно происшествие.

В Болече на заре отряд встретил толпу женщин и мальчишек, которые на головах несли из пекарни подносы с хлебом. Чей-то конь сбил ребенка с ног, тот уронил свою ношу, лепешки рассыпались по мостовой, и на солнце заблестел, громыхая в одиночестве, пустой поднос, украшенный по дну необычным, глубоко вырезанным изображением. Мальчик встал на колени и собрал лепешки в поднос, а Дед-ага Очуз на мгновение остановился. Он скакал на дорогом вороном жеребце, умеющем «ровнять» — то есть двигать крупом особым образом и переставлять одновременно две левые ноги, а потом две правые, совершенно не трясясь при этом на ходу. Такие кони с равной легкостью двигаются и вперед, и назад, и Дед-ага Очуз не стал поэтому разворачиваться, а просто заставил коня пойти задом и поравняться с мальчиком.

— Ешьте! — приказал он солдатам, и те вмиг расхватали лепешки с подноса.

— Открой рот! — велел он затем мальчику, оторвал со своего обшлага дорогую пуговицу и рукой, не привыкшей промахиваться, забросил ее ребенку в рот. Потом подхватил поднос и ускакал.

Вечером в шатер Дед-аги Очуза, поставленный над источником минеральной воды, внесли поднос, и вокруг него уселись сам ага, его охрана и один дервиш из Алеппо, о котором было известно, что он до сих пор видит сны на своем родном персидском языке. Ему-то и было поручено растолковать рисунок на подносе. Дервиш внимательно вгляделся в медь, словно в поисках дыры, и сказал:

— На обращенной к нам стороне подноса изображена карта вселенной, неба и земли, карта всего видимого и невидимого пространства, состоящего из четырех городов или четырех миров, которые называются: Ябарут, Молк, Малакут и Алам ал-Митал.

Первый мир, что вырезан на ближнем краю — Ябарут, город чистых духов, разумных существ истинного света. Его можно сравнить с оком разума или оком дня, ибо он обладает собственным сиянием, источник которого в нем самом.

Второй мир, что напротив нас, словно фронт, который ждет нас на Западе — это Молк. Здесь Солнце, связывая при заходе небо и землю, опускается в свою западную ссылку, здесь находятся в заточении и те светы, что осуждены на изгнание из первого мира, из Ябарута, мира подлинного сияния.

Первый и второй мир пребывают в постоянной войне. Третий и четвертый миры связаны и образуют нечто вроде ворот, через которые можно попасть из восточного мира в западный, из первого во второй.

Согласно сказанному, третий мир (Малакут) принадлежит светам, которые распоряжаются и управляют телом, как парусник якорем, и поэтому несвободны. Это город связанных душ, мир прикосновений и ощущений. Он изображен здесь на Севере. Большинство людей проходят только через него, а об остальных трех городах никогда не узнают — разве что во сне, но тотчас забывают.

Четвертый город, Алам ал-Митал, — промежуточный мир, который сопровождает на определенном расстоянии все явления чувственного телесного мира. Он воспринимается посредством действенной мечты, а населяют его парящие картины и образы, что блуждают, освобожденные от своих создателей. У них есть свое особое, богоявленное место, где они пребывают независимо, словно отражения в зеркале. В этом пространстве находится все богатство и разнообразие телесного мира, но в самостоятельном, возвышенном состоянии. Здесь оно изображено на Юге, предлагается посмертному будущему человека и представляет собой порог или отражение Малакута, города тех светов, что связаны с телом. С ними, будучи их отражением, он составляет упомянутые ворота, через которые только и можно соединить воюющие Ябарут и Молк.

Наконец, следует знать, — добавил дервиш, — что видимое пространство разделено между четырьмя городами не поровну. Говорят, поле для петушиных боев делят на четыре части перекрещенными линиями, что означает четыре мира, изображенные и на этом подносе. Как известно, далеко не все равно, в какой части вселенной или ее карты, начертанной на песке ристалища, погибает или побеждает петух. Ибо места хорошей видимости, мощного воздействия и долгой памяти распределены так, что смерть и поражение в восточной или западной части значат больше, чем победа и жизнь в южной или северной, которые, в свою очередь, расположены в пространстве плохой видимости, где смерть и победа не оставляют после себя ни сильного впечатления, ни заметного следа, а случаются почти что напрасно. Иными словами, — закончил свое толкование дервиш из Алеппо, — далеко не все равно, из какой части подноса каждый солдат взял сегодня утром и съел свою лепешку. Силен только тот, кто может одно и то же по крайней мере в трех разных мирах. У остальных время висит на хвосте…

Про Дед-агу Очуза, борода которого напоминала хвост его коня, ни за что нельзя было угадать, двинется ли он вперед или, с такой же легкостью, назад. Так и сейчас, вместо ответа на притчу дервиша он взял поднос, взвесил его в руке и вдруг перевернул и потребовал, чтобы ему растолковали и второй рисунок, вырезанный на обратной стороне. После того как выяснилось, что дервиш в этом рисунке ничего не понимает, поскольку его вырезал не мусульманский мастер, на перевернутый поднос прилепили зажженную свечу и потребовали кого-нибудь из проводников или «языков»-христиан, чтобы объяснить изображение. Когда человека привели, ему был задан вопрос: