Страница 2 из 3
Ждать ли мне обещанной мести? Держать пистолет под подушкой; или можно расслабиться? Интуиция подсказывала, что нельзя; а я доверял своей интуиции.
– Я оставлю тебя в покое, – тихо проговорила Ольга, вынуждая меня повернуться к ней, – Я не виню тебя. Я была простым заказом, и ты не мог пойти против Ратмира. Я понимаю.
Коротко усмехнувшись, я кивнул и выпил щедрый глоток кофе.
Была ли она простым заказом тогда? Я точно знаю, что – нет.
Не винит ли она меня? Оставит ли в покое? Почему–то тоже твёрдая уверенность – нет.
Ольга, 2013
Перрон, несмотря на снующих туда–сюда людей, выглядел пустым и безжизненным. Игорь молча стоял рядом, бросая на меня короткие взгляды. Я разглядывала заходящих в вагоны людей, и боролась со странным гнетущим ощущением чего–то плохого. Не правильного.
– Ваш билет, – послышалось словно из–под воды.
Лазарев протянул билет с паспортом проводнице, и снова одарил меня задумчивым взглядом. Чёрная спортивная сумка болталась у него на плече, но я знала, что вещей в ней было немного. Футболка, да джинсы; которые я постирала с утра и которые ещё были влажными, когда я складывала их в дорогу.
– Я тебе положила перекусить и термос с кофе, – сказала я, когда билет вернулся в его руку, – Одежда не до конца высохла, так что… – фразу я не закончила, не найдя нужных слов.
Игорь кивнул, и повернул голову, глядя на вагон и провожающих.
– Ну, – выдавила из себя я, – Удачи тебе.
– Я вернусь, – тихо сказал он, посмотрев мне в глаза.
– Не нужно, – я качнула головой, – Иди, скоро тронется.
Он прижал меня к себе быстро, порывисто и сильно. Поцеловал длинным поцелуем, а потом несколькими короткими – просто прикосновение влажных солоноватых губ к губам. Так целуют тогда, когда не хотят отрываться; когда не хотят уезжать; когда хотят остаться. И это было неправильно, но отстраниться я не смогла.
– Я вернусь, – прошептал он, сквозь скрежет металлических колёс по рельсам.
Я кивнула, и отступила на шаг. Игорь развернулся, и запрыгнул в трогающийся поезд. Как все провожающие, я начала искать его глазами в окнах. Когда он появился в одном из них, я закусила губу и махнула рукой.
Его лицо послало мне фирменную усмешку, а затем губы в последний раз прошептали:
– Я вернусь.
Глядя вслед удаляющимся вагонам; а после стоя на пустом перроне, я смахнула фальшивую слезу, сбежавшую по щеке и улыбнулась.
«Конечно, вернёшься, Лазарь. И если меня не будет здесь, перероешь землю голыми руками, но найдёшь. А потом снова предашь.»
Не прощу. Никогда не прощу. Уничтожу, сломаю, разрушу. Выжгу каждую клеточку, выбью навсегда этот свет из красивых жестоких глаз; сотру с лица усмешку. Уничтожу. Раздавлю. Убью.
Тебя, а потом себя.
Ненавижу. Всем фибрами души, всем телом. Как же я тебя ненавижу…
2011
Сквозь шум в висках, я смогла расслышать приглушённые голоса курящих возле машины.
– Что Ратный сказал? – произнёс Мельников.
– Избавиться, – голос Соколова полоснул ножом по сердцу, заставив его забиться гулко и часто, – Берите лопату, выройте яму глубиной в метр–полтора. Я пока развлекусь с ней напоследок, а потом закопаю.
– А нам не оставишь? – это произнёс Влад, и меня передёрнуло.
– Вы уже развлеклись по дороге. Давайте мухой, меня жена дома ждёт.
– Ишь какой, жена дома ждёт. А сам–то…
Мужчины громко загоготали, и я поёжилась от боли в ногах и руках. Между бёдер уже не болело, а может я просто абстрагировалась от этой боли. Кто их там разберёт, игры разума.
Приказ был коротким и чётким: «Избавиться». Сказал он при мне, пока я сплёвывала кровь изо рта и довольно улыбалась, глядя на его осунувшееся лицо.
– Ты зачем это сделала? – взревел Ратмир, едва мы переступили порог дома после клиники.
Я промолчала и улыбнулась. Пусть бесится. Пора и мне получить свою крупицу удовольствия.
– Олюшка, – его голос звенел у меня в голове, обманчиво сладкий и нежный, – Ответь. Объясни. Ты заболела? Что произошло?
– Ничего.
Его глаза, чёрные, как ночь, вдруг превратились в лёд.
– Я с делала это сама, по доброй воле, – добавила я, чувствуя, как лицо расползается в счастливой улыбке.
– Зачем? – привычно–ледяной голос поворачивал невидимый клинок в моей груди, вызывая ужас.
А потом ужас отступил и его заполнило тепло. Удовольствие. Сладость.
Он тряс меня за плечи так сильно, что внутренности ходили по организму ходуном.
Вот он тот самый момент. Месть. Сладко–горькая, настоящая. Вот он – Ратмир, Ратный, и повержен. Я это сделала. Я сделала его.
– Чтобы у меня не было детей.
– Оля, почему? Разве я недостаточно люблю тебя? Разве я не давал тебе всё? Дом, тепло, деньги? Почему ты не хочешь моих детей? – орал он, продолжая меня трясти, как тряпичную куклу.
И я рассмеялась. Впервые за последние три года, полных отчаяния, боли, унижений – я рассмеялась. Хрипло и заливисто, звонко. С душой.
А потом я замолчала и посмотрела на него. Пристально, злобно, со всей ненавистью, которая накопилась за эти годы; так, что он вздрогнул.
– Да я лучше буду бесплодной, чем буду носить твоего выродка, – выплюнула я , глядя в его чёрные глаза .
Удар по лицу был хлёстким, сильным, отмашистым. Я не удержалась на ногах и снова засмеялась, упав на колени. Сплюнув кровь прямо на его начищенные до блеска ботинки, я подняла голову и сказала:
– Я лучше сдохну, чем на свет появится твой ублюдок.
Колено впечаталось мне в нос, но боли не было. Её уже давно не было. Иногда что–то ныло, иногда тянуло; особенно в те моменты, когда Ратмир пытался быть со мной нежным. Но боль, в том понимании, в котором её представляет обычный человек, давно ушла.
– Тварь, – зашипел Ратмир, схватив меня за волосы, – Тва–а–арь, – простонал он, с силой отшвырнув меня на пол.
Я продолжала хрипло смеяться, хохотать. Над ним. Над его пошатнувшейся властью. Над тем, что какая–то девчонка его сделала. Обставила. Шах и мат.
– Избавиться, – произнёс его ровный голос надо мной.
– Может в бордель? – вяло сказал Соколов, – Ещё поработает на славу.
– Избавиться! – взревел Ратмир, – Закопать живьём!!!
Дверь машины открылась, Соколов сел рядом. Когда мужские силуэты скрылись в густой хвойной чаще, он повернулся ко мне.
– Я сделал, как ты просила.
Коротко кивнув, я вытерла кровь с лица и посмотрела на разорванную блузку и юбку.
– Сумку брошу в яму, – тихо шепнул он, – Там документы и все данные: адрес, имя–фамилия. Мобильник, одежда и вещи первой необходимости, аптечка. Немного денег. В километрах двадцати есть деревушка, оттуда курсируют маршрутки в область.
– Куда ехать? – с трудом пошевелила я разбитой челюстью.
– В Питер.
– Хорошо, – откинув голову назад, я устало прикрыла глаза.
Только бы продержаться. Только бы продержаться…
– На лицо кину ветку, чтобы не задохнулась. Засыпать буду неплотно, – продолжал шептать Миша, – Надеюсь, ты справишься.
Лес был холодным и морозным. На дворе середина осени, а я в разодранной одежде и без пальто. Ступая нетвёрдыми ногами по рыхлой, присыпанной хвоей почве, я подошла к краю моей могилы и посмотрела на Соколова. Он невидимо кивнул мне, подхватив одну из лопат с земли, и быстро толкнул ногой чёрную спортивную сумку, пока остальные курили возле машины. Я скатилась вниз и легла в яму. В лицо швырнули ветку с колючими хвойными иголками, но пряным и сладковатым ароматом. Потом по нему ударила земля.
– Жаль, красивая девка, – произнёс голос Влада.
– Была, – засмеялся Мельников, и первый подхватил его смех, – Оставил бы мордашку напоследок, полюбоваться, Мишань.