Страница 38 из 51
Рэймонд перевалил через гребень, перед ним открылась ровная просека шириной не более десяти футов. Много лет назад он прорубил ее, делая дорогу к своему огороду. С этого склона открывался вид на затерявшуюся в березовой роще маленькую деревушку. Дома еле виднелись, было их пятнадцать или семнадцать. От деревни в разные стороны тянулись полоски обрабатываемой земли, каждый год засеиваемые крестьянами соей и просом. Себе же Рэймонд выбрал огород здесь, на плато, меж глубоких ущелий, по дну которых бежали хрустальные ручьи. Рэймонду плато досталось не такое, как сейчас, а сплошь заросшее соснами. Их он тоже вырубил, как и те, мелкие деревья, что когда-то были на месте просеки. Потом выжигал пни и долго выкорчевывал корни. Недели напролет на спине таскал с предгорья землю и засыпал очищенный участок, а потом лопатил его, лопатил и лопатил, перемешивая с древесной золой. Никто, кроме местных, пожалуй, не знает, какого труда стоит вырастить тут хоть сколь-нибудь приличный урожай.
Рэймонд стоял среди грядок и озирал свое приусадебное хозяйство. За то, какой он огородник говорили урожаи гигантской редьки с горы Сукарадзимы. Этот сорт он культивировал лишь последние пять лет, однако за то время сумел вырастить такие экземпляры, что позавидовали бы и коренные овощеводы.
Рэймонд снял мотыгу с плеча, поплевал на ладони. Ежедневная работа на огороде стала для него чем-то свято чтимым, иначе сказать, чем-то культовым. Великое дело любить и содержать в порядке свой участок земли — в этом одно из выражений твоей духовности.
Сегодня Рэймонду предстояло устранить разор, содеянный среди овощей ночным дождем: поправить размытые грядки и заново натянуть полегшую бечеву, по которой ровными рядами вилась вверх фасоль адзуки. Кроме того, с покосившимся плетеным ограждением нужно было тоже что-то делать.
Солнце миновало зенит и уже валилось к западу, когда Рэймонд закончил работу, напоследок он вывернул мотыгой несколько плодов корейской моркови и один из них исследовал на ладони. Морковь была нормального размера и цвета, без признаков порчи. Удовлетворенный этим, он обломил ее хвосты и сунул в брезентовую сумку, что висела у него на плече. Только с капустой, напротив, не все обстояло благополучно, ее то и дело поражала мягкая гниль, химикатов же, чтобы бороться с оной пакостью, у Рэймонда не было. Скудные урожаи капусты сильно огорчали огородника, и не раз он божился навсегда отступиться от нее, но и вовсе исключить из своего рациона, с другой стороны, тоже не мог.
Рэймонд отправился обратно, снова просекой, затем перевалил через гребень и вниз.
Хорошо прогретый берег; на камнях, как белая паутина, виднелись присохшие рыбные скелеты. Позапрошлая зима выдалась, не в пример прочим, холодной, озеро промерзло глубже обычного и по весне долго не могло высвободиться из-подо льда. Не счесть, сколько рыбы задохнулось. Рэймонд помнил, как в тот год далеко заплывал на лодке и, будто среди айсбергов, лавировал среди искрящихся глыбищ, помнил, как потом убывал паводок и отступающая вода оставляла на берегу навалы чешуйчатых тел. Рыба разлагалась на солнце, источала такой смрад, что хоть вон беги. С тех пор прибрежные камни были зловеще облеплены рыбьими костями.
Рэймонд присел на валун, разрезанный поверхностью озера посередине. Зачерпнул пригоршню воды и пролил через пальцы. «Вода есть какое-то земное состояние неба, что объясняется многими ее свойствами», — сделал заключение Рэймонд. Подняв голову, он стал смотреть на облака. Он знал, каким бывает небо.
Любая человеческая жизнь стоит того, чтобы лечь в основу тонкого исследования. Не история развития или падения отдельно взятой империи, не мемуары о какой-нибудь войне — нет. На самом деле человеку нужен и интересен только человек. Но в первую голову он должен быть нужным и интересным самому себе, все-таки результат изучения прожитых лет определяет его жизнь в завтрашнем.
«С чего пошел бы я? — думал Рэймонд. — Безусловно, с самого начала. Двадцатый год от рождения стал отправной точкой в жизнь; то, что было до того, никак не повлияло на убеждения уже зрелых лет, по большому счету — никак. Все случилось потом. Никак не могу зацепиться, с чего. А впрочем, ведь я уже начал, и, кажется, неплохо. Я знаю, каким бывает небо. Раскаленное боем небо — оно бело, бело, как оцинкованная жесть».
3 часа 13 минут. Воздушный караван плывет со скоростью 217 миль в час. Под крылом вереницей, словно стадо горбатых животных на водопой, ползут горы на север, к проливу Цугару — главная горная цепь, массив Китаками, получивший название японского Тибета. Местность здесь дика и, можно сказать, безлюдна, лишь изредка встречаются крохотные деревушки.
Вылетели около четырех часов назад — пять бомбовозов Б-25 и девятнадцать «лайтингов» сопровождения. Взяв курс 360 градусов, самолеты пошли на Йокоте.
Лейтенант Рэймонд Уикс вел свое звено, держась слева от головного Б-25; со стороны могло показаться, что стайка дельфинов следует за степенно плывущим китом, настолько бросалось в глаза соотношение объемов. Лейтенант посмотрел на массивное тело бомбовоза, зеркально отражавшее солнце. Восемнадцать крупнокалиберных пулеметов нес на себе этот исполин; насколько они эффективны против истребительной авиации, знали не только те, из главштаба, кто распорядился насчет самолетов сопровождения.
Горючее убывало точно по норме, его должно хватить как минимум еще на шесть часов полета.
— «Опричник», — связался Уикс со своим звеньевым, — ответь «Янычару».
В наушниках раздалась трескотня.
— На связи, — короткий отзыв.
— Подтянись.
Ведомый справа подплыл чуть вперед и правильно встал в звене, сквозь треск Уикс еле разобрал его урчание насчет того, что, дескать, идем как на параде, и что-то еще.
Лейтенант разомкнул контакт на шлемофоне и соединил снова.
— «Опричник».
— На связи.
— Дай счет от одного до десяти.
— Один, два, три, четыре… — Уикс дослушал до конца, на этот раз слышимость была чистой.
Ничто не выматывает душу так, как полеты, будто по рельсам, на крейсерской скорости и над вражеской территорией, при этом такое внутреннее состояние, когда несколько часов кряду держишь себя настороже. Временами начинается какой-то свербеж в нервах, и ничего с ним нельзя поделать; тогда отключи связь и, что есть в тебе патриотизма, пропой «Непокоренный форт Нокс» — бывает, что помогает. Но если без дураков, у каждого, и у Уикса тоже, имелось свое личное средство. Зубами стянув с пальцев крагу, он поднес ее изнанкой к носу и минуту с наслаждением вдыхал из нее воздух: перед каждым вылетом тайком он всегда кропил перчатку изнутри дамскими духами. Аромат навевал некоторые альковные фантазии и снимал напряжение. Попадись он на этом любому из своей 332-й эскадрильи — и лучше пиши рапорт на перевод: до конца войны в летную сумку, и в тумбочку, и под кровать будут подбрасывать женские кружевные перчаточки. Будьте спокойны, в авиации умеют шутить.
Уикс сделал еще один глубокий вдох и надел крагу на место.
3 часа 43 минуты. Страшный крик в наушниках:
— «Янычар», япы! — именно тогда, когда Уикс увидел их сам.
На стороне солнца японцы висели в небе, будто рой пчел. Они неслись в атаку; казалось, двигатели их самолетов дико ревели «банзай!». Казалось, ни один японский пилот не выйдет из боя, даже израсходовав последний патрон, — но воздушный караван не дойдет до Йокоте. Боевой дух азиатов всегда потрясал противника, об него, как морские волны о камень, разбивались и любой тактический расчет, и перевес в вооружении. Уикс не раз видел проявление того боевого духа в воздушной схватке. Еще с дальней дистанции японцы вспыхнули пулеметными огнями и ударили по американцам огненными трассами.
3 часа 58 минут. Эскадрилья несет потери: сбиты два «Лайтинга» и один Б-25 — пламенеющий, весь искалеченный снарядами, он завалился брюхом вверх и устремился к земле.
Коллиматор прицела взял цель, Уикс сжал гашетку, и самолет заходил ходуном от огня его пулеметов. С цепочкой пробоин в фюзеляже цель ушла в сторону.