Крылья Севастополя

Летчик остался один на один с искалеченной машиной… Что предпринять? Пурга неожиданно утихла, словно [226] оборвалась по мановению волшебной палочки. Отстегнув лямки парашюта, Сорокин начал вылезать из кабины и вдруг замер: откуда-то со стороны внятно донесся заливистый собачий лай. Захар резко обернулся и увидел, что к нему несется огромный пес… Он поспешно захлопнул колпак кабины. И вовремя: через мгновение пес бросился на самолет, за плексигласом оскалилась свирепая морда дога в ошейнике с медными бляхами. «Откуда здесь дог?» - недоуменно подумал Захар. И тут же вспомнил: товарищи рассказывали, что некоторые немецкие летчики летают со служебными собаками. Он вытащил из кобуры пистолет, осторожно приоткрыл колпак и два раза выстрелил. Дог взвыл и забился на снегу…

Летчик огляделся. Справа - сплошные скалы, слева - тоже. Но сзади!… От неожиданности Захар вздрогнул: у подножия сопки на льду озера лежал, зарывшись левой плоскостью в снег, двухместный «Мессершмитт-110». Сразу все стало ясно: подбитый в начале боя фашистский самолет приземлился в том же месте, что и он. Вот так случай! Впрочем на войне и не такое бывает. Но где фашистские летчики - погибли? Словно в ответ, морозный воздух прорезал выстрел. К самолету, проваливаясь в снегу, неуклюже двигалась темная фигура в летном комбинезоне. Раздалось еще несколько выстрелов. Сорокин выскочил из кабины и, присев за плоскостью «мига», прицелился в гитлеровца. Выстрел - и вражеский летчик схватился за живот, но устоял на ногах. Еще один выстрел - немец упал.

Теперь надо пробираться к своим. Но как идти по такому снегу? И далеко ли до наших позиций? Раздумывая, Захар бросил рассеянный взгляд в сторону «мессершмитта» и… инстинктивно пригнулся: перебегая от валуна к валуну, к нему приближался второй гитлеровец. Поняв, очевидно, что незаметно подойти ему не удастся, он открыл огонь первым. Завязалась перестрелка. В сумраке полярной ночи не так-то легко попасть в цель… Пули со скрежетом ударялись о скалы и рикошетом отлетали в мягкие снежные сугробы…

Неожиданно гитлеровец замолк. Кончились патроны? Из-за валуна на ломаном русском языке прозвучало:

- Рус, сдавайс!

Не помня себя от злости, Сорокин двинулся навстречу врагу. Идти по глубокому снегу было тяжело, к тому же мешала раненая правая нога - она нестерпимо ныла и подворачивалась на ходу. Все же они хоть и медленно, но [227] верно сближались. Уже отчетливо видно лицо фашиста, на пальце его руки, сжимающей рукоятку финского ножа, блеснул золотой перстень. Почему-то этот перстень вызвал у Сорокина приступ бешенства.

- Гад! - Он поднял пистолет для решающего выстрела. Осечка! В тот же миг гитлеровец прыгнул, взмахнул финкой. Удар пришелся прямо в лицо, в стиснутые зубы. Падая, Сорокин успел выбить финку из рук фашиста и увлек его за собой на лед. Началась борьба. Напрягая последние силы, Захар оторвал руки гитлеровца от своей шеи и двинул его коленом в пах. Немец дико взвыл и отвалился в сторону. Пистолет! Превозмогая нестерпимую боль в шее, Захар повернул голову! чуть в стороне тускло поблескивал в снегу его «ТТ». Всего лишь три шага… Три-четыре секунды… Жизнь или смерть?! Фашист уже пытается подняться, опирается на локоть…

Несколько раз перекатившись боком, Захар преодолел роковое расстояние, отчаянное усилив - и вот спасение в руках. «Осечка!» - вспомнил он и, перезарядив пистолет, не целясь, выстрелил прямо в надвигающуюся фигуру.

- Все! - сказал сам себе.

Сразу стало необыкновенно тихо.

Он прислонился спиной к холодному граниту скалы. Тело била противная, мелкая дрожь. В голове калейдоскопом мелькали картины пережитого воздушного боя, вынужденной посадки, рукопашной схватки… Мучительно ныла раненая нога, сильная боль ощущалась в залитой кровью правой части лица. Теперь он видел только одним левым глазом. Ветер рвал полы расстегнутого реглана, леденил грудь. Неужели теперь, после всего, придется погибнуть в снежной пустыне?

Мало- помалу пришел в себя. В кармане пальто нащупал патроны, положенные туда механиком -предусмотрительным Мишей Дубровкиным. Негнущимися, словно чужими пальцами, зарядил пустую обойму пистолета. Мало ли что еще ждет! Горсть снега, приложенная к пылающему лицу, немного освежила, прояснила сознание.

Надо идти. Достал из кабины самолета бортовой пакет и ракетницу. Превозмогая боль, еле-еле ступая на раненую ногу, пошел по глубокому снегу. Вокруг все тот же унылый пейзаж: сопки, гранитные валуны, ущелья, неглубокие промерзшие речки, чахлые карликовые березки. И снег, снег… Лицо пылало от раны, от мороза так, что забывал о боли в ноге. Он старался не думать о своем положении, повторял одно и то же: «Надо идти!» [228]

…Сколько он прошел - два, пять, десять километров? Вокруг ни одного сколько-нибудь заметного ориентира, определить пройденный путь нет возможности. Но сил истратил много, даже захотелось есть. Он достал из кармана плитку шоколада, отломил небольшой кусочек, положил в рот. И тут же вскрикнул от боли - верхние и нижние зубы, в которые пришелся удар финки фашиста, почти не держались в кровоточащих деснах. Зачем ему теперь печенье, галеты, консервы? Только лишняя тяжесть… Оставив себе на всякий случай немного шоколада, он бросил в снег все остальное. Идти стало легче.

Наступила ночь. Захар ощутил невероятную усталость, смертельно хотелось спать. Стоило остановиться, как сознание начинало уплывать куда-то… Метель убаюкивала, как колыбельная песня: ляг, вытяни усталые ноги… Но он хорошо знал, что если уснет, то уже никогда не проснется. Нет, надо идти!

…Кажется, он идет уже четвертый день. Все чувства притупились. Даже чувство голода. Добрался до незамерзающей горной речки, напился, черпая пригоршнями ледяную воду. Речка впадала в озеро, покрытое льдом. Машинально ступил на лед, прошел несколько шагов… И не успел опомниться, как очутился по пояс в студеной воде… То и дело оступаясь на скользких камнях, с трудом выбрался на берег. Бурки и брюки мгновенно превратились в обледенелый панцирь. Придется разводить костер. Собрал кучу сухого валежника и выпустил в нее последние ракеты (спичек не было). Валежник не загорелся, все старания были напрасны…

Что было потом - помнит смутно. Продолжал идти, осторожно переставляя ноги, так как ступни уже накрепко примерзли к фетру подошв. Потом уже и идти не мог - передвигался ползком. На шестые сутки услышал отдаленный звук сирены боевого корабля. А затем, словно мираж - широкая темная полоса залива, вдали дымок корабля, на берегу небольшая избушка, возле нее прохаживается человек. Он вынул пистолет и, зажав его в правой руке, пополз к домику. Все ближе, ближе… Возле самого домика сделал попытку подняться. Человек в полушубке повернулся, вскинул автомат:

- Стой! Кто идет?

Захар сорвал с головы шерстяной шарф и через застилавший глаза туман увидел в разрезе башлыка часового бескозырку, а на ней горевшие золотом слова: «Северный флот». И тут же упал без чувств. [229]

Это и был самый памятный полет в его жизни.

Потом месяцы госпиталя, ампутация обмороженных ступней и категорическое заключение врачей: «К строевой не годен». О возвращении в авиацию не могло быть и речи. Но Захар Сорокин думал иначе. В одном из писем пришла весть о гибели командира полка Бориса Сафонова, в годы Великой Отечественной войны первым удостоенного звания дважды Героя Советского Союза. И Захар поклялся: теперь у него путь один - только в полк Сафонова.

В декабре 1942 года он пробился на прием к командующему ВВС Военно-Морского Флота. Затем к самому наркому ВМФ. Оказалось, что легче взлететь к небу, чем на земле доказать свою правоту и свое право. Но Захар доказал.

Снова тренировки, как в былые годы в аэроклубе, провозные полеты, самостоятельные вылеты на патрулирование, и наконец, первый после возвращения в строй боевой вылет. В воздухе, в бою с «мессером» позабыл даже, что ноги «обуты» в протезы. Шесть вражеских машин он сбил до ранения, получив за это первый орден Красного Знамени. Этим, седьмым, открыл новый счет - счет за славного товарища, любимого командира Бориса Сафонова.