Страница 46 из 67
«Почему молчат? - мелькнула мысль. - Неужели хитрят, ждут группу?»
Толмачев припал к прицелу, поймал батарею.
- Влево пять! - скомандовал он. [158]
И в этот миг раздался тревожный голос стрелка-радиста Егорова:
- Слева «мессеры!» - И сразу же застучал крупнокалиберный пулемет: ду-ду-ду! ду-ду-ду!
Так вот почему молчат зенитки!
- Так держать!
Одна кассета осколочных бомб ринулась вниз, навстречу зенитке. А Толмачев уже ловит новую батарею, наводит на нее самолет.
Неистово застучали оба пулемета стрелков, значит, и снизу подбираются «мессеры».
- Спокойно, Саша, не промахнись! - Это Семенюк. Голос ровный, неторопливый, словно они бомбят на полигоне, а не под атакой истребителей.
Сбросили еще одну кассету осколочных бомб, потом еще, еще. Полетели фугасные бомбы. Зенитки молчат. Голос радиста Егорова:
- Еще пара истребителей.
И вдруг ликующий голос:
- Есть один! Ага, гад, получил!
Самолет содрогается от пулеметных очередей. На левой плоскости мгновенно расцвело несколько «лилий» - снарядами «мессера» разворочен металл. Черная тень истребителя мелькнула под плоскостью, потом шарахнулась в сторону - «мессер» разворачивался для новой атаки…
Высота падала. Стрелка альтиметра уже приближалась к единице - всего тысяча метров отделяла самолет от земли. И в эту секунду сердце штурмана радостно дрогнуло: он увидел, как над транспортом взвился огромный огненно-черный столб и корабль начал оседать на правый борт. Поднялись взрывы и в других уголках порта. Толмачев понял: группа Токарева бомбит, удар по врагу нанесен точный, смертельный. Только сейчас ожили зенитки, но их бешеная ярость уже не страшна: поздно!
Теперь можно уходить.
- Отворот влево!
Город, порт, река - все нырнуло в сторону, самолет лег в крутой разворот, уходя от опасности. Почти не переставая стучали пулеметы - стрелки отбивались от вражеских истребителей. И вдруг бомбардировщик вздрогнул всем корпусом, словно споткнувшись о невидимое препятствие, замер на мгновенье, и тотчас его нос, до этого опущенный вниз, начал медленно ползти вверх, пересекая горизонт. Толмачев почувствовал, как огнем обожгло в нескольких местах спину. [159]
«Неужели ранен?» - подумал он, но уже в следующее мгновенье забыл об этом: горизонт уходил все ниже, словно самолет оседал на хвост. Значит, скорость теряется, в любую секунду машина может сорваться в плоский штопор - самая опасная в воздухе ситуация…
Что случилось? Такого с Семенюком не бывало никогда.
- Командир, командир! - встревожился Толмачев.
Семенюк не отвечал. Штурман повернулся, глянул в щель под приборной доской и вздрогнул: Семенюк сидел бледный, из-под шлема струилась кровь, заливала глаза, сжатые губы. Руки обессиленно лежали на коленях, ручка управления свободно покачивалась…
Толмачев выхватил из зажимов штурманскую ручку управления, вставил в гнездо и что есть силы отжал от себя. Почти одновременно решительным движением левой руки двинул секторы газа вперед до отказа. Взревели моторы, нос самолета начал медленно опускаться, приближаясь к горизонту.
«Пор- рядок!» -процедил сквозь зубы штурман. До земли оставалось каких-нибудь несколько сот метров, но моторы уже работали на полной мощности, самолет слушался рулей управления. Толмачев потянул ручку на себя, вывел машину в горизонтальное положение, сбросил газ. Вот когда он с полной ясностью осознал, как необходимо штурману умение управлять самолетом!
«По закону» штурманам не положено водить самолет, в училище они не проходят курс пилотирования. Но на тех бомбардировщиках (таких, как ДБ-3ф), где имелось двойное управление - у пилота и штурмана, многие штурманы осваивали эту науку уже в частях. Сейчас это пригодилось.
Но как быть дальше? О возвращении в Крым, через все Черное море, и думать нечего - дотянуть бы хоть до Измаила, где свои. Теперь Толмачев уже не сомневался, что ранен. Нестерпимо ломило спину, он чувствовал, как на парашюте, на котором сидел, накапливается густая, липкая кровь. В голове стоял невообразимый шум. Хотелось оглянуться назад, посмотреть еще раз на Семенюка, но каждое движение причиняло острую боль. «Только бы не потерять сознание», - промелькнула тревожная мысль.
Пулеметы стрелков молчали.
«Неужели убиты? Значит, «мессеры»…»
И неожиданно новая мысль: «Мессеров-то нет! Нет! Наверное, погнались за нашими бомбардировщиками». [160]
Но и это открытие не принесло особой радости. Силы быстро таяли. Лицо покрылось холодной испариной, все тело пронизывала противная дрожь. В наушниках откуда-то издалека, будто из глубокого колодца, пробился глухой, прерывающийся голос: «Командир… левой плоск… бьет… бензин…»
Толмачев скорее догадался, нежели узнал Егорова.
«Бьет бензин! Значит, бак пробит!»
Только этого не хватало! Через поврежденный бак при сильном отсосе может вытянуть бензин и из других, а отключить пробитый бак он не сможет - краны переключения находятся в пилотской кабине. Уменьшить газ левого мотора? Но что это даст? Одна надежда на то, что бензин не успеет уйти - лететь осталось не так уж долго.
«Командир… коман… бензин», - снова ожили наушники.
Он нажал кнопку переговорного устройства:
- Стрелки, стрелки! Вас понял. Командир тяжело ранен. Самолет веду я.
Он покосился через левое плечо, в небольшую прорезь под приборной доской увидел лицо Семенюка: спокойное, уже покрытое смертельной желтизной, с черными потеками застывшей крови. Никаких признаков жизни. Толмачев понял, что командир мертв, но говорить об этом стрелкам не стал. Пусть знает он один.
Земля то расплывалась, то вырисовывалась четко, контрастно, как на свежем фотоснимке. К горлу подступала тошнота, какой прежде он в воздухе никогда не испытывал. Понимал: сказывается потеря крови. Крепче сжал зубы, приказал себе: «Держаться! Держаться!»
Судорожно дернулся, захлебнулся, видимо, без бензина, левый мотор, самолет резко кинуло в сторону. Пытаясь удержать машину на курсе, Толмачев наклонил ручку управления вправо, нажал на правую педаль рулей поворота. На мгновение он даже забыл, что ранен. Но рана тут же напомнила о себе: острая боль пронзила все тело, оранжевые круги поплыли перед глазами…
Забытье длилось секунду-две. Когда он очнулся, увидел, что земля летит навстречу. Левый мотор молчал, самолет тянуло куда-то в сторону от курса. Нужно довернуть вправо и удерживать его, как разгоряченного коня. Но руки стали вялыми, непослушными, голова отяжелела, будто налитая свинцом, и каждое движение стоило огромных усилий. [161]
С трудом он вывел машину в горизонтальный полет. Неожиданно снова заработал левый мотор. Теперь самолет мчался почти над землей. Толмачев медленно, очень осторожно потянул ручку на себя, чтобы набрать побольше высоту, но через несколько секунд левый мотор снова «чихнул», видимо, плохо поступал бензин, и он отжал ручку, вновь перевел машину в горизонтальный полет. Так и летел: то теряя на короткие секунды сознание, то снова приходя в себя. Сколько летел - не знает.
- Штурман, штурман! - откуда-то очень издалека звал Егоров. От звука голоса в наушниках он встрепенулся, увидел темную полосу воды, понял, что это Дунай, за ним - своя земля. Невысокий берег надвигался неумолимо, бомбардировщик шел с креном, потому что левый мотор уже несколько минут молчал. Не было сил, чтобы поднять машину над берегом, казалось вот-вот крылом она чиркнет по воде. Каким-то нечеловеческим усилием Толмачев дернул ручку на себя, заметил, как берег нырнул под самолет, и в ту же секунду сильный толчок кинул его куда-то вперед… Удар!
И мрак. Глубокий, бездонный мрак.
Самолет несколько метров прополз по земле и остановился. При ударе левый мотор отлетел на несколько метров, лопасти на правом загнулись назад, передняя штурманская кабина, почти вся из прозрачного плексигласа, разлетелась на мелкие осколки, оголив нутро самолета.
Первым из кабины выбрался стрелок Якушев, за ним, прихрамывая, вылез стрелок-радист Егоров. Якушев кинулся к кабине летчика, сорвал плексигласовый колпак.