Страница 31 из 37
Басня продолжалась. Лев призвал на тайный совет лису и медведя, и те решали, как помочь своему властелину:
Но лиса, увидев, что лев хмурится, что он не доволен медвежьим советом, в котором современники сразу же узнали аракчеевские методы борьбы с инакомыслящими, предложила иную тактику. Конечно, передушить— самое бесхлопотное дело. Но надо ведь соблюсти видимость законов. Живем-то мы как-никак в цивилизованном обществе... И лиса заговорила елейным голосом:
И заключалась басня подозрительным стишком:
Нет, Иван Андреевич мог быть доволен, что басня эта не попала в печать!
Уже многие понимали суть его творчества. Правительство, казенные критики-монархисты, официальная пресса на все лады утверждали, что крыловские басни — это моралистические, нравоучительные произведения, хотя любому невооруженному глазу было понятно, что его басни — острейшие сатиры. Своими баснями Крылов не утешал, а тревожил читателей. Он как будто бы не опровергал монархического строя, его установлений, обычаев, нравов, но отрицал все это со всей силой, своего таланта. Внешне его басни были образцом безобидности. Но под этой прозрачной маской жила, ирония, ненависть, гнев. И многим уже было вдомек, что и сам автор похож на свои произведения. Он вовсе не был таким добрым, покладистым, сговорчивым. И все же приходилось сомневаться — так ли это? Неужели он ведет двойную жизнь?
Жизнь Крылова, походила на старую его басню о чудесном ларчике. Над ним возились, мудрили, нажимали кнопки, искали потайных секретов... А ларчик открывался просто.
В то смутное время не один Крылов вел такую странную жизнь. Многим приходилось таить свои мысли, скрывать истинное свое лицо.
Князь Вяземский понимал Крылова. Он тревожился о своем друге Пушкине, который был в Михайловском, в ссылке, в опале, и хотел ему помочь. Но Пушкин не умел сдерживать ни своего языка, ни своего пера.
Осенью 1825 года Вяземский писал ему:
«...Попробуй плыть по воде: ты довольно боролся с течением... Стоит ли барахтаться, лягаться и упрямиться?.. Перед дружбою не стыдно и поподличать... Такие жертвоприношения не унижают души, не оставляют на ней смрадных следов, как жертвоприношения личным выгодам и суетной корысти, а напротив, возвышают ее, окуривают благовонием... В твоем положении пренебрегать ничем не должно, тем более, когда не рискуешь... Не ты один на черной доске у судьбы...»[52]
Вяземский советовал другу воспользоваться опытом мудрых людей. Совет был не по адресу. Для этого надо было иметь богатырский терпеливый характер Ивана Андреевича, а не вспыльчивое, как порох, сердце Пушкина. Он не выдержал бы и сорвался.
А для Крылова будто бы все было трын-трава. Его, казалось, ничто не могло смутить: и внезапная смерть Александра I в далеком Таганроге, и близкие выстрелы на Сенатской площади по восставшим полкам и офицерам, которых впоследствии назвали «декабристами», и вступление на престол Николая I.
Иван Андреевич мог ожидать законных кар за связь с декабристами. Пусть она не была прочной, но его знакомство с Рылеевым и Бестужевым, сотрудничество в «Полярной звезде», вольнодумные басни... Он был готов ко всему.
Все обернулось по-иному.
В последний день декабря, в канун Нового года, Николай «пожаловал» Ивана Андреевича чином коллежского советника. Этого Крылов не ожидал. Но царь проявлял заботу не зря. Он, как и брат его Александр I, знал, что Крылов вовсе не такая мирная овечка, какой прикидывался. Но пусть все видят, что царь оказывает отеческие милости доброму ленивому философу, якобы не интересующемуся ни жизненными треволнениями, ни высокой политикой, а поучающему своими басенками старых и малых. Показной добротой Николай I рассчитывал купить любовь знаменитого баснописца.
Царь попытался перетянуть на свою сторону и Пушкина. За несколько дней до коронации, которая по обычаю должна была происходить в Кремле, Николай вызвал поэта из ссылки в Москву. Он полагал, что ему удастся заставить Пушкина служить самодержавию. Николай не скупился на обещания: все дерзкие стихи поэта царь, забывал; поэт мог жить где угодно; цензура для его стихов отменялась. Пушкин был ошеломлен этими милостями. Он ничего не понимал, не подозревая коварства царя. Поэт был прям, честен, смел. И когда царь среди беседы вдруг спросил его, что он делал бы, если бы 14 декабря ему пришлось быть в Петербурге, Пушкин ответил просто, не задумываясь: «Был бы в рядах мятежников, ваше величество». И этот ответ Николай запомнил навсегда.
Вяземский напрасно давал советы своему другу.
После болезни, смерти брата, восстания и казни декабристов Крылов смолк. В 1826 году ему было пятьдесят семь лет, и можно было допустить, что творческий путь Ивана Андреевича закончился, что он ленился пуще прежнего. Библиотека стала для него местом отдохновения: он приходил на службу, укладывался на диван с книжкой в руках и был недоволен, если его отрывали от чтения. К греческому языку Иван Андреевич охладел. Все книжки на греческом что были в Петербурге, он прочел. Однажды ему пришло в голову просмотреть несколько страниц из Геродота, которого он когда-то мечтал перевести на русский язык. Сунув руку под кровать — греки, по старинке (ведь когда-то они были его тайной), лежали под кроватью, — Иван Андреевич обнаружил, что книги исчезли. Оказалось, Фенюша перевела все книжки на растопку печи в его комнате. Переведен был не только Геродот, но и все прочие древние классики. Иван Андреевич не очень сожалел о греках. Он принялся за английский язык — его занимали сейчас Шекспир и Байрон, которыми увлекалось общество.
Журналы перестали писать о Крылове: о чем же им было писать, если Крылов не «выдавал» в свет новых басен? Николай I был не доволен его молчанием. С того дня, как Николай начал править Россией, Иван Андреевич не напечатал ни одной басни. Ему дали новый орден, приглашали во дворец. Крылов молчал. Оленин уговаривал Ивана Андреевича вернуться к перу. Елизавета Марковна шутя заперла однажды своего Крылышко в комнате и просила не выпускать его до тех пор, пока он не купит себе свободы новой басней.
И. А. Крылов, А. С. Пушкин, В. А. Жуковский и Н. И. Гнедич. С картины художника Чернецова «Парад на Марсовом поле», написанной в 1832 году.
Крылов сидел под арестом несколько часов и отделался шуточкой: он постучал в дверь и сказал, что басня готова. Это было литературным событием. Оно отодвинуло в сторону все другие интересы оленинского дома. Ивана Андреевича торжественно выпустили на волю, привели в гостиную; он взял в руки листок, откашлялся и ...ведь всем же известно, какой у него отвратительный почерк. Даже он сам неспособен был разобрать свои каракули. Он передал листок Оленину. Гости и хозяин видели, что на бумаге как будто написана басня, но прочесть ее было немыслимо.
52
Пушкин, Переписка 1815 — 1837 гг., т. XIII, стр. 221—222, изд. Академии наук СССР.