Иван Андреевич Крылов

Честолюбивые замыслы молодости вновь охватили Крылова. Ему захотелось вернуться в театр, писать нравоучительные комедии. Но он понимал, что это только мечты. Он исписывал груды бумаги и уничтожал написанное: ничто его не удовлетворяло, все грозило опасностями. Его перо было слишком злым.

И он наотрез отказался от прозы и от еще более опасной журналистики.

Следовательно, оставалась только поэзия. Но она, как ему думалось, не была его призванием. Значит, должно было осилить это искусство и стать мастером поэзии: владеть стихом так же свободно, как владел он прозой.

Как прилежный ученик, трудился он над стихами, учась точности и меткости языка у народа, создавшего чудесные мудрые пословицы, очаровательные сказки, величавые былины и задушевные песни.

Осенью 1802 года прибывший из Петербурга фельдъегерь вскользь сообщил о самоубийстве Радищева. Пылкий мечтатель, деятельно работая в комиссии по составлению законов, составил «Проект гражданского уложения». Он предлагал отменить неравенство людей перед законом, телесные наказания и пытки, продажу крестьян в рекруты, ввести суд присяжных, дать народу свободу совести, свободу книгопечатания... Он, должно быть, всерьез поверил Александру. На Радищева посмотрели, как на сумасшедшего, удивились, «как это ему не надоест пустословить попрежнему», и сослуживец его, старый граф Завадовский, вежливо спросил его: неужто ему мало было Сибири?

Так смертью Радищева обернулись «свободы» Александра I. Выходило, что Иван Андреевич оказывался прав. Он чувствовал, как старый сумрак деспотизма спускается на Россию.

Крылов затосковал. Ему опостылели и служба, и чистенькая, будто приглаженная Рига, и незнакомые вежливые люди. Он попрежнему жил одиноко, у него не было никого из близких. Только брат, вернувшийся из заграничного похода, умолял свидеться, приехать погостить. Почти каждое письмо он заканчивал воплем: «Ах! как мне скучно, что тебя так долго не вижу, ты у меня всегда в мыслях».

Зимою 1802 года Крылов был произведен из провинциальных секретарей в губернские. Это его мало трогало. Он пытался разогнать тоску по родине сменой новых впечатлений. Весну и лето Иван Андреевич провел в разъездах: побывал в Ревеле, на островах Балтики, в Валге и в других городах. Осенью его наконец отпустили «для определения к другим делам». Это была обычная формула казенного документа, ибо никаких других дел у Крылова не было, кроме личных. Он говорил, что едет домой. Но и своего дома у него не было. Его домом была Россия.

Поздней осенью 1803 года щегольски одетый человек, средних лет, склонный к полноте, в блестящем шелковом цилиндре и модном плаще, появился в грязном городишке Серпухове. Здесь был расквартирован Орловский мушкетерский полк, в котором служил Лев Андреевич Крылов.

Незадолго перед этим полк совершил знаменитый Итальянский поход в составе суворовской армии. Наградами и повышениями в чине были осыпаны многие участники похода. Льву Андреевичу не повезло; о подпоручике Крылове забыли — судьба отца повторялась в точности.

Иван Андреевич разыскал брата и поселился у него. Для Левушки настала пора счастья. Он окружил возлюбленного «тятеньку» тучей трогательных, мелких забот, ухаживал за ним, стараясь предупредить малейшее его желание.

В подарок брату Иван Андреевич привез ворох книг и дорогие золотые часы с эмалью, которым двадцатишестилетний Левушка радовался, как ребенок. Здесь, в холостяцком доме брата — Лев Андреевич оставался холостяком до конца жизни, — Крылов-старший наслаждался покоем. Он отдыхал, работал над переводами басен, часами мучился над каким-нибудь стихом, изменяя его, переставляя слова, и убеждался, что работа над языком походит на искусство скульптора: чем дольше и энергичнее скульптор мнет глину для лепки, тем мягче и покорнее она становится. Точно таким же покорным и пластичным становилось слово под упорным и настойчивым пером Крылова.

Несколько раз он выезжал в Москву навестить старых друзей. Особенно приятно ему было встретить давнего знакомого по Петербургу — актера Сандунова, служившего сейчас в московском театре вместе со своей Лизанькой. Отмечая приезд гостя, Сандунов поставил в свой бенефис комедию Ивана Андреевича «Пирог».

Живя у братца, Крылов сделал наброски комедии «Модная лавка» и «Урок дочкам»; они ему удались. В этих комедиях Иван Андреевич продолжал свою линию — защиту русского языка, русского быта, русских нравов от иностранного влияния. Он начал писать стихотворную комедию «Лентяй». Стихи в этой пьесе были уже очень хороши. Замысел пьесы отличался оригинальностью: зритель не видел героя; герой действовал, вернее бездействовал и ленился за сценой, а на сцене незримо присутствовала его лень, выраставшая до гомерических размеров. Вокруг этой лени завязывалось и развертывалось комедийное действие. Но «Лентяй» не был закончен. Крылов торопился к иным делам. У него уже было, с чем вернуться «на свободу».

Последние годы добровольного изгнания были для него Школой поэзии. Он владел сейчас стихом почти с такой же уверенностью, как прозой. Живя в отдалении от родной языковой стихии, он с большей остротой чувствовал яркость, свежесть и точность народной речи. Это особенно ощущалось в поговорках, пословицах и прибаутках русского народа. Они служили как бы началом народной поэзии, исходным ее пунктом, отвечая первейшему поэтическому требованию— «чтобы словам было тесно, мыслям просторно». И Крылов добивался такой же краткости и емкости своей поэтической строки, внешне сжатой, как пружина, а внутренне просторной и широкой, как дыхание.

Это перекликалось с его старыми мыслями молодости писать так, «чтоб в коротких словах изъяснена была самая истина... дабы оные глубже запечатлевались в памяти».

Умудренный опытом, он понимал сейчас, что жить и думать так, как хочется, ему не дадут. Это запрещалось всем и каждому. Жить нужно было по-особому, умеючи, с хитрецой, думать... думать никому не запрещалось, но высказывать свои думы надо было также по-особому. Внешне они должны были быть смирны, как намеченная им будущая его жизнь, а внутренне так бунтарски пламенны, как недавняя его молодость, отошедшая в прошлое.

Летом следующего года Крылов приехал в Москву. Он возвращался в мир уже не тайно, как в последние годы — поглядеть и снова скрыться, а явно, открыто. Он избрал себе путь. Это был путь литератора. Он избрал себе роль — роль ленивого мудреца, которого как бы уже не волновали житейские страсти. Добровольной ссылке пришел конец. Начиналась вторая жизнь[25].

3

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

Les vents me sont moins qu’ à vous

redoutables;

Je plie, et ne romps pas.

...Не за себя я вихрей опасаюсь,

Хоть я и гнусь, но не ломаюсь.

Жизнь начиналась сызнова.

Крылов вернулся в Москву. Его приняли радушно. Он добивался свидания с Дмитриевым, встретился с ним, подружился.

Иван Иванович Дмитриев, замечательный поэт, превосходный переводчик басен Лафонтена, автор чувствительных романсов и песен[26], друг и ближайший соратник Карамзина, почитал поэзию делом второстепенным. Сын родовитого симбирского помещика, располагавший широкими связями, Дмитриев готовился к более высокому, по его мнению, поприщу. Уживчивый характер

и отсутствие твердых самостоятельных мнений позволяли ему «ладить» со всеми. Личное благополучие было для него дороже всего. С равным успехом он служил при Екатерине, Павле и Александре, получал чины, ордена и кончил карьеру министром юстиции. В год встречи с Крыловым Дмитриев прощался с литературой, собираясь к переезду в Петербург. Знаменитый поэт-баснописец — его называли русским Лафонтеном — ласково отнесся к своему младшему тезке (он был старше его лет на десять) и удивился: так не похож был скромный почтительный Иван Андреевич на занозистого редактора «Зрителя» и ядовитого автора «Почты духов»!

25

В течение столетия биографы Крылова считали 1803, 1804, 1805 годы совершенно потерянными. О них писали: «Мы не знаем, где странствовал Крылов в 1803—1804 гг.» (Каллаш), ли же: «Что происходило с Крыловым в течение следующих затем двух лет — 1804 и 1805, — неизвестно» (Кеневич); другие обходили эти годы глухим молчанием (Плетнев, Гуковский); третьи выдумывали небылицы, относя к этому времени события ранних лет (Грот).

Установить факты почти полуторастолетней давности, разумеется нелегко, но автор этой книги столкнулся с одной ошибкой в комментариях Кеневича к письмам Л. А. Крылова, и эта ошибка послужила ключом к раскрытию загадки.

Комментируя письмо Л. А. от 6 марта 1803 года из Серпухова в Ригу, Кеневич сообщает, что в письме нет «ничего особенно интересного, кроме выражения никогда не исполнившейся (курсив всюду мой.— И. С.) надежды, что Иван Андреевич посетит брата» (Примечания к басням, 2-е издание, 1878 г., Материалы для биографии Крылова, стр. 352).

Пятнадцать лет спустя, 13 февраля 1818 года, Л. А. пишет: «Мы никогда не были столь долго в разлуке. Вот уже 12 с половиною лет, как мы с тобою расстались, а у нас никого больше родни нет» (там же, стр. 358). В письме от 21 января 1823 года он повторяет эту же дату (проверка! — И. С.): «В разлуке мы уже 17½лет» (стр. 371). В другом письме, от 24 июля 1820 года, Л. А. вспоминает о времени, когда И. А. был у него в полку: «Я... с малолетства научился повиноваться и всегда был начальниками любим, как ты и сам был свидетель, когда приехал ко мне в полк» (стр. 367).

Простой арифметический подсчет показывает, что разлука братьев падает на август 1805 года, после чего Крылов появляется в Москве (данные биографов в этом совпадают: «летом», «осенью», «в конце года») и в дальнейшем уже не выходит из сферы их внимания. Таким образом, с очевидностью устанавливается ошибка Кеневича, уверенного в том, что братьям не удалось встретиться. И, судя по письмам, речь идет не о короткой встрече, а именно о продолжительном пребывании братьев вместе, вслед за чем наступила длительная разлука; братья больше уже не встречались. Поэтому можно утверждать, что до переезда в Москву И. А. жил у брата, полк которого — Орловский мушкетерский — после итальянского похода был расквартирован под Серпуховом, а затем в самом Серпухове (Материалы Московского отделения общего Архива главного штаба). В этом полку Л. А. прослужил после выхода из гвардии до марта 1808 года, совершив в 1806—1807 годах поход в Молдавию и Валахию (послужные списки Архива главного штаба).

Известно также, что в начале 1804 года в Москве в пользу артиста Сандунова была играна комедия «Пирог», до этого прошедшая в Петербурге в 1802 году. Кеневич пишет, что хотя комедия действительно была поставлена в это время, «но отсюда не следует, кажется (оговорка биографа примечательна. — И. С.), заключать, что сам автор должен был находиться в Москве» (примечание на стр. 313).

Именно из этого следует сделать единственно правильный вывод о пребывании в это время Крылова в Москве: с какой же стати крыловская пьеса вдруг — один только раз — ставится театром, да еще в пользу (в бенефис? — И. С.) Сандунова, с которым Крылова связывали тесные узы? Поэтому автор книги без опасения нарушить истину располагает события так, как они изложены в «Главе без заглавия».

26

Одна из наиболее известных его песен «Стонет сизый голубочек», созданная в конце XVIII века, имела колоссальный успех и вызвала десятки подражаний.