Красный сокол

То, что случилось потом, Иван назвал реакцией кобры. Кобра не нападает на животное, которое не может проглотить.

Но когда ей наступают на хвост, она может ударить и слона. Подсевший шпик задел самолюбие не только морского «щенка». Реакция боксера, помноженная на честолюбие героя, похожа на удар кобры, которую пихнули сапогом, как никчемную тварь. А кобра-то — царских кровей. Молниеносный удар левой по кисти, держащей ствол, и тут же — хук правой в скулу поднял с места всю армаду награжденных. Раздался выстрел, — и… франт, гулко стукнувшись головой о цоколь камина, растянулся на кафельном полу, подозрительно затихнув.

Выстрел хлопнул едва ли не одновременно, к счастью, никого не задев. И хотя Иван по-быстрому ретировался подальше от греха, его в ту же ночь разыскали в кубрике курсантов и вызвали на предварительный допрос. Там он и узнал, что «франт» действительно «был, к сожалению», как проговорился комиссар, сотрудником управления государственной безопасности и выполнял на вечере особое задание.

«Эге, — смекнул Иван. — Значит, защита чести и достоинства — верный путь к оправданию. Плюс — самооборона. Наганом же угрожал. Все видели».

На утро — опять допрос. Но теперь уже — с участием особо уполномоченного от наркомата обороны. Сыщики военной прокуратуры старались выстроить схему случившегося в пользу пострадавшего и обвинили Ивана в том, что он якобы первым, по свидетельству некоего лица, напал на потерпевшего. Не «погибшего», в чем уже не сомневался Иван Евграфович, а именно — «потерпевшего».

Следствие явно лукавило, делая ставку на неосведомленность допрашиваемого. Иван отказался подписать протокол допроса с такой подоплекой случившегося: она легко могла обернуться, при желании, в дело об убийстве. Выгораживая честь мундира, прокуратура и следствие никак не могли примириться с тем, что смерть «неприкосновенной личности» из управления НКВД произошла не в результате несчастного случая, а преднамеренно. Все попытки Вани доказать, что он действовал в пределах самообороны, отметались следствием, так как в уголовном кодексе не было даже статьи о самообороне. Статья же о врагах народа была. И статья о сопротивлении органам НКВД толковалась односторонне, не допуская ответных действий в состоянии экстаза, испуга или условного рефлекса. Отсутствие или даже несовершенство какого бы то ни было закона заменялось телефонным звонком «сверху».

Таким образом, убийство в застенках НКВД заранее оправдывалось политическими мотивами. Достаточно подшить в дело подметное письмо или показания свидетеля.

Свидетель нашелся. По его словам, первым ударил Федоров. Выстрел прозвучал потом, в результате, так сказать, ответной реакции. Словом, сфабриковать дело для ежовских чекистов — проще пареной репы. Было бы указание свыше.

Но обвинить Героя в преднамеренном убийстве на глазах у доброй сотни воинов, удостоенных высоких правительственных наград, не так-то просто. Тут уж штаб Красной Армии и Воздушных Сил не поленился заступиться за своих «щенков». Особенно горячо защищал своих подопечных Яков Смушкевич. Ему даже инкогнито по телефону советовали «не совать свой нос в чужое дело».

В итоге маршал Ворошилов вызвал летчика к себе на ковер. Нарком, не выслушав до конца краткое — «явился по вашему приказанию», как стоял у окна спиной к двери, так и бухнул на голову своего любимчика жесткое обвинение:

— Скажи! Зачем убил этого охламона?

И по тому, как резко повернулся лицом к нему маршал, как грозно шагнул навстречу, в голове Ивана мелькнула шальная мысль: «Сейчас ударит, не сдержит гнева, батя». И сердце его замерло не от ожидания удара, а тяжести приговора. Мало ли чего наговорили сердобольные защитники погибшего, не дай бог, из семьи влиятельного чина? Но… странное дело. На сердце отлегло, когда ему втемяшилось колоритное слово «охламон». Значит, чин — мелкий, и кто бы что ни наговорил Клименту, маршал в обиду его не даст.

— Я не убивал, товарищ маршал. Хоть убейте — не виноват.

— Как же не убивал, если убил! Что же они все врут мне, что ли? Даже твой генерал Дуглас?

— Я не хотел… Он же стрелять собрался в товарища, — потупился Иван, осознав детскую прямоту своего отрицания вины.

— Верю. Садись за стол. Вот бумага, ручка. Пиши объяснительную, что в состоянии возбуждения не рассчитал силу удара. А ты, Мишенька, возьми с него расписку, — обратился маршал к своему адъютанту, скромно стоявшему в сторонке у окна, — что он два года не будет брать в рот спиртное. Лазарь Моисеевич правду сказал: нету хлопот — заведи себе земляка, — пробурчал маршал, нервно засовывая какую-то папку в ящик стола, так и не присев за него.

Через какие-то двадцать минут, когда пропесоченный маршалом и проутюженный адъютантом опальный летчик ушел, на стол секретаря легла расписка: «Народному комиссару обороны товарищу маршалу Ворошилову К. Е. — Я, Иван Евграфович Федоров, капитан 69-й авиабригады, даю честное комсомольское слово летчика-истребителя не пить, не брать спиртное в рот два года и всю последующую жизнь на службе в авиации, о чем и расписываюсь. 26 февраля 1938 года».

На следующий день всех награжденных собрали в Краснознаменном зале Центра, но за столом президиума сидели незнакомые угрюмые лица третьестепенной важности из Верховного Совета СССР и генерального штаба Красной Армии. Один только генерал Дуглас сохранял ясное, благосклонное выражение лица на фоне застывших масок грозного равнодушия, выставленного в ряд за представительским столом. В заключение своего краткого назидания генерал сказал:

— Воевали вы геройски. Честь и слава вам во веки веков. Награды заслужили неимоверным трудом и кровью. А все — насмарку. Все — коту под хвост. Оскандалились на всю страну. Пусть вам этот пьяный дебош послужит суровым предупреждением на будущее. Чистого вам неба над головой!

Вслед за ним поднялся какой-то секретаришка и зачитал Постановление Верховного Совета об отмене ранее изданного Указа о награждении.

После этого каждый награжденный по одиночке заходил в приемную начальника Центра, оставлял свою награду и расписывался в приемо-сдаточной ведомости. Из понурого притихшего здания выходили тоже по одиночке, тяжело вздыхая и проклиная живучесть народной поговорки: один — за всех и все — за одного.

А еще через день сослуживцы с помпой встретили своего товарища, сошедшего с поезда, как всамделишного героя. Командир полка доверительно сообщил, что комбриг выхлопотал в городе по такому случаю двухкомнатную квартиру с телефоном.

— Так что в самый раз можно убить сразу двух зайцев: обмыть и почетное звание, и новые апартаменты, — добавил он, довольно потирая руки.

Поеживаясь на морозе в кожаной курточке, Иван Евграфович без должного воодушевления, натужно улыбаясь, ответил:

— С новосельем придется повременить. Дайте опомниться после кремлевской перетряски.

— А мы для тебя газету с Указом сохранили, — очень некстати радостно доложил Байстрюк.

— Да покажи хоть орден. Какой он? — нетерпеливо дернул за лацкан курточки механик.

— О! В нашем полку прибыло! Рад назначению. Держи краба! — протянул руку замельтешивший Герой невесть откуда взявшемуся Боброву. — Не на мое место?

— Ты как в воду смотришь. Завтра уезжаю в Одессу, а оттуда в Испанию. Да ты давай раскрывайся. Не стесняйся. Народ жаждет зрелища! Давай показывай, — непринужденно, на правах старого знакомого взялся командовать другом бывший секундант рыцарского поединка за оградой летного училища.

— Да вот! — почти злобно, двумя руками разодрал куртку Иван с такой силой, что пуговицы полетели в стороны, обнажая грудь с двумя орденами Красного Знамени.

— А где же орден? — озадаченно уставился на его куртку все еще ничего не понимающий Байстрюк, в то время как все остальные почувствовали что-то недоброе, непоправимое в делах товарища, потерявшего над собой контроль.

— Да вот он, тут, — скосив глаза, загадочно ткнул пальцем себя в грудь Иван и со вздохом добавил: — Был. Вот дырочка от него осталась, Усекли?