Кто вынес приговор

11

 На другой день он освободился с работы, оставив получать расчет Викентию Александровичу. Выписался из домовой книги. Потом купил билет на поезд. Вернувшись домой, долго сидел за столом. Достал пачку денег, перелистал пахнущие краской купюры. Да, такой суммы он в руках еще не держал. И все только за то, чтобы он уехал. Надо думать тогда, какие же деньги спрятаны у Трубышева, раз так просто вынул и отдал… На эти деньги и жить, и гулять хватит долго. Где–нибудь в Нахичевани, или в Эривани, или даже в Питере. Вспомнив про Питер, вспомнил и Лимончика. Ноги как лед, рука зябнет, а тело — в руках не удержишь. И захотелось вдруг увидеть ее. Захотелось посидеть за столом — она прижмется к нему своим плечом, заглянет в глаза, погладит щеку. Укрыться за ее высокую шею, за ее гладкие плечи, рассыпанные волосы, за коромысла–серьги. От всех в мире укрыться за эту добрую и ласковую Зинаиду. Он встал, отложил в карман половину денег, вторую сунул небрежно под газету на этажерке и вышел из дому. Немного погодя уже шел по длинному коридору «Северных номеров», где жила Лимончик. Спросил встречную женщину, повязанную красным платком, в опорках, смотревшую на него с какой–то профессиональной готовностью. Та ответила сразу: — Лимончика нет, куда–то давно смылась… — Одна? — спросил он с какой–то уже жгучей ревностью сам удивляясь этой ревности. С чего бы, а вот заныло сердце. — Одна, — уверенно ответила женщина, но по тону ее голоса он понял, что она не знает об этом. — У нас есть красивые, не хуже Лимончика, — проговорила, подтягивая платок. Из комнаты вдруг вышли сразу две девицы, в длинных платьях, с нарумяненными, словно бы протертыми морковью, щеками, похожие на расписных матрешек. — Это к кому же гость? — спросила одна из них. — Уж не к нам ли? — Лимончика я ищу, — ответил он сердито. — А я знаю где, — ответила первая. — Заказывай пролетку. Свезем и покажем… — Ладно, так и быть… И они помчались в трактир «Славянка». Здесь, в комнатах, средь шума и гама девицы кого–то разыскали, от кого–то узнали, что была недавно Лимончик и ушла. — Одна ушла, одна, — тараторила говорливая. Потом кивнула на буфет: — Угостил бы… — Не обойдетесь? Тепло трактира ударило в голову. Он уселся за столик, подозвал официанта, попросил вина, фруктов. Каких–то полчаса, и он уже был навеселе, он уже рассматривал обеих девиц, прикидывал, какая из них лучше. Но та, повыше и говорливая, первая вспомнила про Лимончика: — Айда–ка, — сказала она, — к бабе Марфе. У нее она, наверняка. Бери только вина… И опять они понеслись по вечерним улицам. Визжали и хохотали девицы, лезли к нему обниматься. Он целовал их холодные щеки, почему–то пропахшие нафталином, как будто обе они вылезли только что из сундуков, и думал, что это прощание с городом. Закричал один раз: — Последний нонешний денечек… Девицы снова полезли обниматься, не поняв, конечно, что за слова и к чему они. И запели разом какую–то песню про воров, и в песне то и дело матерное слово. Он вдруг визгливо захохотал, и качался в пролетке, и щипал обеих за бока, и все прикидывал, какая из них лучше и где бы с одной из них остаться на ночь, если не найдется Лимончик. В этот дом они ввалились в обнимку. Поднялись по ступеням в какой–то коридор, вломились в квартиру. Здесь тоже было шумно и какая–то компания пела песню, под балалайку. Балалайка дребезжала, парни плясали и хлопали по коленям. Они приветливо встретили Вощинина. Тотчас же ему налили стакан какого–то крепкого вина, кто–то сунул к губам кусок копченой колбасы. Его заставили чуть не силой допить весь тот огромный стакан, и он сразу очумел. Помнил только, что все спрашивал без конца, где Лимончик, но та, повыше и говорливая, зажимала ему рот, лезла на колени. Он поглаживал ее полный горячий зад, заглядывал за вырез платья и все думал, куда с ней поехать. Видел он хозяйку квартиры, шаркающую ногами старуху, которую все звали баба Марфа, толстую, не ворочающую шеей, бранившую кого–то тонким и визгливым голоском. И еще мелькнуло знакомое пергаментное лицо. Их глаза встретились, и он на какой–то миг протрезвел, настолько были пытливы и жутковаты глаза. Незнакомец усмехнулся — вспышка вставных зубов, как тем ножом, полоснула по горлу Георгия Петровича, он попытался было встать. Но его осадили снова, сунули в руки стакан и снова через поцелуй той высокой заставили выпить. Он плохо помнил, как очутился на улице, как орал, что идет к Лимончику, что найдет ее, наверное, сейчас в доме у горбатого старика и будет бить ее, бить стекла, бить горбуна. Он падал в канавы, вылезал, махал проезжавшим извозчикам, гнался за ними, споткнувшись, падал снова, даже кувыркался через голову. Этот переулок встал поперек улицы, был короток и обожжен одним фонарем на углу. Возле этого фонаря и догнал его человек, тот самый, с пергаментным лицом. Можно было подумать даже, что лицо у него шоколадное, что он турок или индус. И глаза навыкате, красивые, немигающие, были не от русского человека, — от человека, долго живущего под солнцем. — Погодь немного, покурить бы, — проговорил, ухватив Вощинина за рукав, загораживая дорогу, наполняя тело Георгия Петровича слабостью и ужасом надвигающейся опасности. Вот он склонился, дыша табаком, вином и даже, как ему показалось, шоколадом, солнцем, теплом юга. Человек улыбался приветливо, но страх сковал челюсти Вощинина. Он мотнул головой, и тот тоже кивнул, как остался доволен тем, что у Вощинина нет закурить. Вот он сунул руку в карман пальто Вощинина, нащупывая там остатки денег. — Это зачем же? — пробормотал Георгий Петрович, озираясь и чувствуя, как тоскливо и жутко заколотилось сердце. Так билось сердце тогда, в мятеж, когда он убегал из города, оглядываясь на столбы дыма, которые подымались все выше и выше, как из разгорающегося вулкана. У него вдруг мелькнула мысль, что этот из губрозыска. Вот он сейчас скажет спокойно: «За каким ордером послал тебя Трубышев? И за что ты получил столько червонцев? Чтобы сбежать из города?» Но рука шарила в кармане, и зубы оскалились хищно, и это напугало Вощинина. Он схватил руку, сжал ее. — Но, ты, — тихо проговорил человек. — Тебе велено было убираться из города. — Кто ты такой? — спросил Георгий Петрович. Он оглянулся на мутный свет фонаря, разинул рот, собираясь кричать так, чтобы все окна, сейчас мрачные, неживые, осветились огнями, чтобы захлопали калитки, чтобы человек этот с ликом турка бросился бежать. Он успел сделать лишь один шаг, как тело разрезало болью, переломило пополам. Он упал лицом вниз, шаря руками шуршащий звучно снег. Дыхание вдруг перехватило еще от одного удара ножом в спину, глаза закрыло темнотой. Этот в крылатке–пальто быстро ошарил карманы, оттолкнул тело Вощинина к забору, и он стукнул ногами, обутыми в белые бурки, по доскам. И не слышал уже Вощинин гудков паровоза, ходившего неподалеку, скрипа шагов позднего прохожего. Это была девушка в длинном пальто, в мужских башмаках, в платке, затянувшем глухо лицо, так что виден был один нос. Она видела мелькнувшего человека, тонкого, в легком пальто, развевающемся, как крылья. И еще одного увидела — уткнувшегося лицом в снег возле забора. — О, господи, — воскликнула и побежала дальше, завернула за угол возле булочной Синягина.

12

 В шестнадцатом году, призванный в армию, окончил Леонтий Николин школу армейских разведчиков — «охотников». Учили его снимать бесшумно часовых, стрелять быстро и точно, ползать по–пластунски, готовить взрывчатку и поджигать пороховые шнуры. В начале семнадцатого года пошел через линию фронта. И в первый же переход в условленном месте, где должен был ждать свой человек, ждали плоские штыки немецких солдат. Допрашивали, морили голодом в одиночной камере. Ждал приговора военного суда, вышагивая по бетонной клетке — три шага туда, три назад. В одну сторону и в другую сторону. Смотрел подолгу через крошечное зарешеченное окошечко под потолком на клинья башен костела, на птиц, которые лепились на эти клинья, жадно тянулся к влажному дыханию морского ветерка. Однажды, измученный допросами и голодом, выругал немецкого конвоира. Конвоир деловито развернулся, ударил прикладом карабина в скулу. Еще прибежали солдаты, как псы, почуявшие кровь, принялись кидать каблуки сапогов в ребра русского военнопленного. Вспомнил как–то Леонтий: — Вот вже помру, так били каблуками. А в каблуках железо. На всю жизнь… Когда волнуется — путает Леонтий русские и украинские слова. От приговора его тогда спасла германская революция. В один из осенних дней в камеру, позвякивая ключами, ворвался немецкий матрос, закричал, улыбаясь. И он тоже улыбнулся этому веселому вестнику, за спиной которого по темному коридору бежали, перегоняя друг друга, узники тюрьмы. Вернувшись в Россию, Леонтий сначала работал в Комдезе, иначе говоря, в комитете по борьбе с дезертирством, а потом был направлен с группой товарищей на организацию военкоматов на Украину. Но военкомата так и не увидел. Прорвавшийся отряд бело–зеленых напал на поезд, в котором ехали будущие работники. Отстреливаясь, ушел Леонтий в степь. Эта степь вывела его в Балту, и здесь вот стал он агентом уголовного розыска. Одесская шпана, банды Япончика, Тютюнника, Заболотного, контрабанда, убийства, аферы, перестрелки с отрядами бог знает каких людей, переходящих плавни вблизи бессарабской границы… Но вот кончилась гражданская война, и потянуло на родину, на Волгу. Здесь пришел в губернский уголовный розыск, к Ярову, к инспектору Пахомову. Там был он инспектором, тут определился в агенты второго разряда. «Мало ли, не справлюсь, чтобы не укоряли». По всем статьям безупречен и хорош как агент Леонтий Николин. Одно не по душе только инспектору Пахомову. С каждым, даже пустяковым делом идет к нему за советом. Взял без патента торгующего на Сенном базаре мужика, привел его в дежурку, а сам в «дознанщицкую», к инспектору. — Вот привел. Что с ним делать? А что делать — протокол. Протокол — в суд. Заплатит штраф, будет знать в следующий раз, что революционные законы писаны для всех. Беспризорника поймает, к примеру, за кражу коленкора у доверчивой горожанки, — и снова за советом к инспектору: — Вот, инспектор, накрыл. Накрыл — ладно, а почему к инспектору? Протокол… — Протокол, — хмурился агент, — а может, за ним еще что есть. Может, на счету он у кого–то из наших… Верно, может, и есть что за ним. Проверь сам. Сведи к субинспектору или к заместителю начальника Павлу Канарину. Оторви его от месячных сводок, от цифр, за которыми кражи, пожары, изнасилования, аферы… А он топчется у порога, точно цепляется за косяки обломками кавалерийских шпор на каблуках… Дурака валяет Николин. Так считал Костя. Делает вид, что не знает работы. Раз агент второго разряда, значит, надо учиться, вот и учите. Нет, явно валяет дурака Николин… Сегодня на вечернем дежурстве явился с каким–то мужчиной — из завязанной глухо ушанки — усатое лицо, красное от ветра. — Вот, инспектор, с Овражьей улицы домовладелец. Возле его дома то ли замерз, то ли убитый. Ну и что — лежит убитый? Вчера возле Масленого пролома тоже с резаными и разбросанными ранами нашли мужика. Неделю назад — парня в подвале, с пробитой головой… Тут как–то — командированного. Есть на дежурстве агент Каменский, эксперт, следователь. Они должны бежать туда сию минуту. Человек лежит, не кошка… — Побежали уже, — хмурясь, ответил Леонтий, — а я вот с чем. Человек тот в белых бурках и лицом вроде как схож с тем, что Миловидов обрисовал… — Вот как… Костя потянулся за фуражкой. — Это хорошо, что сразу мне сообщил, Николин. И вот он — человек в Овражьей улице. Лежал на животе. На спине, освещенной фонарем агента Каменского, красное расплывшееся пятно. Лицо как снег, волосы уже примерзли к сугробу. Ноги в белых бурках подогнуты, точно зяб он сильно и пытался скорчиться для тепла, свернуться в клубок. — Похоже, что этот должен был приехать к Миловидову за ордером, — взглянув, сразу сказал Костя. — Он самый. Но где документ? И если он, то кто его — свои ли, или же случайный налетчик? Следователь и эксперт уже кончали свои записи. Костя, Каменский и Леонтий прошли эту маленькую, темную улицу, стуча в двери. Ответы испуганных людей были однообразны. Только один мужчина, железнодорожник, вернувшийся из поездки, сказал, что вечером, как выходил из улицы, видел парня в кожаной фуражке. Но имел ли тот отношение к человеку, что убит, сказать не мог… Человека в бурках, наняв запоздалого извозчика, увезли в морг. Ушли и следователь с экспертом. А они все еще оставались. Возле столба с фонарем курили и думали об этом человеке, который остановил свой шаг вот здесь, на какой–то Овражьей улице, в снегу, под тихий визг и вой собак в подворотнях, под скрип калиток и дверей в домах. Кто этот, взмахнувший ножом? По чьему–то приговору, или просто потешить удаль плеч своих, или же понадобились карманы? Всякий раз на месте преступления рождалась в душе Кости тревога, неясная боязнь, что преступник уйдет, исчезнет, как исчезают вот сейчас и тают во тьме снежинки, мелькнув на миг в свете высокого фонаря. Окна, почерневшие, настороженные, десятки улиц и переулков, дома, коридоры, комнаты, комнаты… Может, в одной из них он? Может, он бежит где–то, осыпанный снегом, озираясь. Или же спит уже безмятежно. Как разбудить? Как найти его, если на пути сотни домов, десятки улиц и переулков, тысячи и тысячи шагов. — Ну, на сегодня хватит, — решил наконец Костя, — пора и нам на отдых. Завтра, Леонтий, спросишь жителей вокруг Овражьей. Не может быть, чтобы никто не проходил и не видел человека, совершившего убийство… Ты, Антон Филиппович, пойдешь в шалманы, в «Северные номера». Ну, а я в ночлежку, на Мытный, в бараки наведаюсь. Может, какие слухи выловлю. Да и Хрусталя повидаю… Он ведь в кожаной фуражке ходил. Он кивнул им, закрыл уши воротом шубы и пошел в сторону, думая теперь о том, хватит ли у него сил возиться на кухне сейчас возле кастрюли со вчерашним еще супом, полоша соседей, будоража в углах кухни кошек.