Страница 4 из 34
5
Он выбрался возле вокзала из саночек, поднялся на ступеньки. Толкался народ, больше с мешками, а то плотники с пилами, завернутыми в мешковину, с топорами за кушаком. Целая орава с топорами да пилами. Что–то строить едут. В лаптях, валенках, ободранных кожушках, замотанные от ветра шарфами и башлыками. Строить новый мир, как поется в песне. А у самих, поди, в животах бурчит. Викентий Александрович остановился возле телеграфного окошечка. Его здесь знают. Барышня в кудряшках, этакий барашек, не бякающий только, улыбнулась, словно был он юношей со «взором горящим»: — Есть–есть вам телеграммка… Прочел бегло, выругался. И Москва отказала в муке. Что–то случилось. Перебои ли в снабжении, то ли арестовали кого там. Да, еще день–два — и вешай замок, Синягин, на булочную. Еще день–два — и распускай своих пекарей, поваров, приказчиков, прачек, сторожей. Чем платить им? Да еще надо искать отступные нанятому народу, а то ведь вспомнят профсоюз или будут шуршать кодексом о труде, за инспектором по труду помчатся на рысях. Народ после революции стал грамотный и дотошный. А помочь надо Синягину. На заготовленном чистом листке бумаги Викентий Александрович набросал текст телеграммы в Казань. На другом листке составил текст в Балаково знакомым торговцам. Намечалась сделка на русское масло за туалетное мыло. Сдав телеграммы, он прошел в буфет, присел возле окна. А в буфете вдруг задвигались, загомонили. Издалека донесся свист паровоза, деревянное здание вокзала стало тихо вздрагивать. Сияя бельмом во лбу, покашливая трубой, паровоз прокатил мимо, поплевывая паром в ноги набежавшей толпе. Вот вагоны остановились, повалили из них пассажиры, прибывшие из соседнего города. С чемоданами, корзинами, с мешками, с баулами, редикюлями. Вскоре перрон опустел. Викентий Александрович отступил к входной двери, собираясь выйти на улицу, но тут увидел, как боком шагнул внутрь Вощинин. Сразу бросилась в глаза бледность лица под каракулевой шапкой. Короткое пальто было не застегнуто, точно он проспал в вагоне да вот на ходу выпрыгнул. Заметив Викентия Александровича, остановился — уж не назад ли на перрон решил кинуться? Но сделал шаг вперед, даже постукал белыми бурками — одна о другую, сбивая невидимый снег. — Арестовали Миловидова, — проговорил быстро, оглядывая зал. — Вчера утром. Был спокойный вечер, было тепло печей, легкие саночки, девушка–телеграфистка с милым взглядом. И все закрылось этими бледными щеками, этими нервными руками, которые не находили покоя, этими глазами, высматривающими уже, наверное, в зале агента уголовного розыска. — Что случилось, Георгий? — спросил Викентий Александрович, тоже невольно оглядываясь на бредущие между скамьями толпы пассажиров, прибывших с поездом. — Или догадались? — Откуда мне ведомо, — отвернувшись от Трубышева, со злобой уже ответил комиссионер. — Заметили, значит. И где только вы его отыскали? Миловидова нашел Иван Евграфович. Как–то в зале он увидел маленького квадратного человека, стоявшего с бутылкой в руке возле пианиста и под военный марш топавшего ногами, подпевающего музыканту. В зале смеялись на него. Трактирщик с первого взгляда узнал в смешном певце одного из бывших посетителей ресторана «Царьград», тогда еще, в дореволюционное время. Он приезжал в город по каким–то железнодорожным делам, останавливался в гостинице «Европа» и приходил кутить к ним в «Царьград». Кутил он шумно, звучно, так что на другой день весь ресторан от рабочих до поваров только я говорил про вчерашнего Анатолия Сергеевича. Имя и отчество трактирщик запомнил уж больно хорошо. И в этот раз, когда тот уселся снова за стол, заглядывая в стакан с вином, он подсел к нему. — Рад вас видеть, Анатолий Сергеевич, — проговорил, похлопывая посетителя по рукаву. И удивился, как отпрянул тот в сторону. В замутненных глазах сразу появилась трезвость и тревога. — Я — Василий Игнатьевич. — Ну, пусть Василий Игнатьевич, — ответил Иван Евграфович, сразу поняв, что послужной список этого человека в каких–то темных пятнах. — Я вас встречал в ресторане «Царьград», — напомнил он ему. — Тогда еще, в шестнадцатом году. Вы приезжали по делам военного комитета. Но, если ошибся, простите… — Вы ошиблись, — мрачно сказал этот Василий Игнатьевич. — Никогда не служил в военном комитете. Я был по земству. А сейчас — торговый агент кредитного товарищества. Иван Евграфович сразу оживился. Он понял, что это человек, который пригодится для биржевого комитета. — Хотелось бы мне у вас побывать, — напросился он. — Нравятся мне эти товарищества, посмотреть бы, как они работают. С вами посидеть. Но как это вы меня не узнали все же? — прибавил он все так же вкрадчиво. — Я был тогда официантом в ресторане «Царьград». Нет, Миловидов узнал бывшего официанта. Но делал вид, что они незнакомы. И лишь когда выяснил, что Пастырев — хозяин, дал понять, что он действительно тот самый Анатолий Сергеевич. Вот теперь он рассказал доверительно, что он из села, назвал, где оно находится, и пригласил приезжать, поняв, вероятно, что неспроста так заинтересовался им этот владелец трактира. — Фамилия моя — Миловидов. Любите и жалуйте, — сказал он при прощании. Поехал в село Вощинин. Вместо пароля он при встрече с Миловидовым сказал лишь: — Я по просьбе нашего общего знакомого из ресторана «Царьград». Дальше разговор пошел быстрый и деловой. Сначала Миловидов выписал фиктивный документ на двадцать кип бязи, которая ушла к Дымковскому в ларек. Потом еще на двадцать, которая пошла к Замшеву. Теперь в село Вощинин ездил, чтобы получить ордер на миткаль. Но застал только хозяйку дома, у которой квартировал Миловидов. Оглядев его подозрительно, она ответила: — Квартиранта нашла, господи помилуй. Арестант, оказывается… Она хотела было закрыть переднюю дверь и, лишь когда он попросил ее растолковать, сказала, что приезжали двое вчера из милиции, из города, и увезли Миловидова. Значит, открылись для милиции ордера в магазине. — Теперь меня будут искать, — рассказав все это, негромко закончил Вощинин. — Кто–то да скажет про меня. Или Миловидов, или же Замшев. Может, и Дымковский. — В городе девяносто тысяч людей, — ответил Викентий Александрович. — Пусть ищут. Про себя он перекрестился. Слава богу, что все так было поставлено. Слава богу, что все эти открытые дела вел он, Вощинин. Викентий Александрович и вся подпольная биржа не имеют отношения к мануфактуре и к этим ордерам. — Но почему вы считаете, что Миловидов проговорится? Георгий Петрович не дал закончить, он тихо воскликнул и опять со злобным смешком: — Думаете, промолчит Миловидов? Как бы не так… Не он, так Замшев скажет. Не Замшев, так в магазине обрисуют… Искать будут… Уже ищут, наверное, пока мы с вами стоим. — Да–да, — торопливо проговорил Викентий Александрович. — Идемте на площадь… По площади метались огни — отсветы уходящего дальше поезда. Исчезали с хрустом последние легковые извозчики, увозя пассажиров. Стороной прошли два постовых милиционера, и Вощинин зашел за Трубышева, как бы прячась за его фигурой. Что он скажет, если попадет в милицию? — Вам надо уехать, Георгий, — наставительно и твердо сказал Викентий Александрович. — Самое лучшее. — Вы барыши в карман, а я бежать куда–то? Где–то прятаться, как таракан? Нет уж! — закричал вдруг Вощинин, и этот быстрый, точно давно заготовленный, ответ даже ошеломил гофмаклера. Вот как! Да, это был другой Вощинин. Тот остался там, в поезде, уходящем по темным рельсам дальше на север, в Вологду. Тот был покорен, подобострастен, молчалив, послушен. Сидел за столом в бухгалтерии, стукал костяшками счетов, изредка улыбался, изредка хмурился. Вставал вместе со всеми, со всеми хлебал похлебку в ближайшей столовке, уходил вечером в кино, в бильярдную при пивной «Бахус»… Кажется, всем был доволен. Но вот — другой Вощинин. Бунт комиссионера, восстание комиссионера… — Но вас арестуют, и что же вы будете говорить, интересно? Трубышев остановился, заглядывая напряженно в глаза Вощинину, и тот опустил голову, отвернулся. — Понятия не имею… — пробормотал он. — Да я просто не представляю, как все это будет выглядеть… — И представлять нечего. Выложит следователь лист бумаги на стол и будет допрашивать, где вы были, да с кем, да на каком углу расстались. Не были ли с возлюбленной. Да какая она. Да что говорила она, снимая юбку, скажем, в номере гостиницы «Европа»… Бесконечно, как нить Ариадны… — Какая возлюбленная? — оторопело сказал Вощинин, оглядываясь на даму, проходившую мимо, запакованную в горжет и муфту. — А такая, — усмехнулся Трубышев. — Придумайте сами. Или следователь вам придумает. Он вам скажет — такой симпатичный мужчина и не имеет возлюбленной. Не поверю. Лжете. И пойдет плести вокруг вас словесные кружева… — Ах, господи, — как простонал Вощинин, — я же знал, что все этим кончится. — Вам надо уехать, — повторил Викентий Александрович. — Милое дело. Пару лет проведете где–нибудь в Нахичевани или Тифлисе… — В Нахичевани! — закричал вдруг, точно его обожгло, Вощинин. — Вы в сторонке, а я в Нахичевани. Добро бы за барыши… — Барыши, если были, — мягко и внушительно пояснил Викентий Александрович, — шли на извозчиков, на грузчиков, на комиссионера, на торговца, на всякие комиссионные сборы… Вощинин отвернулся, он не желал слушать. — Тогда вот что, Георгий, — строго уже проговорил Викентий Александрович. — Если задержит милиция, скажете, что ордера перепродавали. Мелкая спекуляция. Самое большее — условный срок… — Нет уж, — так и прошипел Вощинин. — Не условным тут пахнет. Тюремной камерой несет за версту. И вы это сами понимаете… — Нет, не понимаю, — попробовал говорить мягко и просительно Викентий Александрович, загораясь яростью к нему, трясущемуся от страха. Экий оказался слюнтяй. Но он и сам испугался. Он представил, как Вощинин там, в белом доме на площади, рассказывает о нем, о Трубышеве, и кто–то уже пишет ордер на арест. — Условный срок — полгода, не больше. Мы вам возместим все это… — Это кто же — мы? — Ну, я возмещу… — Значит, вы откупиться хотите, Викентий Александрович? — засмеялся мрачно комиссионер, подергивая на руках перчатки. — Интересно, во сколько оцените меня. — Пока этого не будем касаться, — все так же пытаясь быть мягким, ответил Трубышев. — Там все будет учтено. — Хорошо, — подвинулся к нему Вощинин, — тысячу червонцев. И я уеду. Надо же мне жить на чужбине. Работы сразу не найти… — Не слишком ли много, Георгий? — Чтобы на свободе жить, отдашь больше. Викентий Александрович сжал кулаки. Какой мерзавец. Он решил шантажировать. Он сам начал пугать Викентия Александровича арестом. — Я подумаю, Георгий, — ответил он, закидывая ворот пальто. — До завтра. Домой не советую идти пока. Мало ли, сидят и ждут… Войдете, а из комнаты выйдет агент… Не успеете получить тысячу червонцев. Переночуйте у знакомых. Он повернулся, пошел в сторону переулка, не оглядываясь, задыхаясь от метельного ветра и все той же непроходящей злобы на человека, который хотел отобрать у него, у Викентия Александровича, целую кучу денег.