Кто вынес приговор

16

 Он прошел к стойке, задевая спины тесно сидящих посетителей, попросил официанта, смотревшего на него готовно, чтобы тот принес солянку, хлеба, бутылку пива. — Одну минуточку, Константин Пантелеевич. Официант ловко, точно палач, вышиб стул из–под дремлющего за столом мужика — мужик осел на пол, все так же не спуская головы с красных, залитых пивом, рук. — Пожалуйста, и сиденьице. Костя взял стул, направился к кадке с фикусом, оплывшим синевой табачного дыма и кажущимся оттого диковинным подводным растением. Подсел сбоку за длинный и широкий стол, накрытый свисающей грязной скатертью. — Как баня, Хрусталь? Хрусталь сидел под листьями, развалясь сытно, раскинув руки на спинки соседних стульев, жуя сонно папиросу. Лицо все так же бледно, и бледность эта усиливалась шарфом, лежащим на плечах вроде палантина. Рядом с ним уставился на Костю тяжелым взглядом иссиня–черных глаз какой–то незнакомый мужчина, короткий ростом, пригнувшийся туго, длиннорукий. Он был в шапке–ушанке, пиджаке, вышитой рубахе с засаленным воротом. Лицо круглое, в ряби оспы, с толстыми губами, на которых тоже, как и у Хрусталя, прилип окурок «Смычки». Здесь же сидела и улыбалась Лимончик, девица без определенных занятий, стройная, с милым лицом, с густыми белыми волосами, с желтизной, расплывшейся по щекам, с фасолевыми глазами. На ней — кашемировый платок, стянутый на поясе, короткое мужское пальто, полусапожки. В ушах качались, похожие на коромысла, позолоченные серьги. И тоже курила, пьяно бросая взгляд на Костю. — Баня что надо, — ответил наконец, как очнувшись, Хрусталь. Выдавил изо рта окурок на пол, посунулся на стол грудью, в упор и настороженно разглядывая Костю. Стол качнулся, зазвякали пустые бутылки из–под мадеры, стаканы, тарелки с закусками. За спиной, за кадкой, негромко, со всхлипом, зашипела пластинка — исполнялся какой–то танец на трубах духового оркестра. Граммофон был стар, испорчен безнадежно — он скрежетал то и дело, звук вдруг угасал, как не выдержав соревнования с шумом трактира. Хрусталь захлопал ладонью по столу в такт музыке, но вот, как вспомнив вдруг, сообщил: — Узнавал я. Не наши «квас пустили» твоему фраеру… — Спасибо за помощь. Тот уловил насмешку в голосе инспектора, откинулся снова на стул, заболтал руками, из–под прищуренных глаз все так же настороженно и зорко поглядывая на Костю. Пояснил негромко, мотнув головой в сторону своего соседа в расшитой рубахе: — Гуляем. Может, заодно? Раскошелимся, сунем лишний раз руку в «скулу»… — Мне принесут, — сказал Костя, прислушиваясь к голосам за соседними столиками. Голос, нудный, гнусавый, заставлял видеть перед собой лицо с носом продавленным, пробитым чем–то тяжелым: — Получил пособие семнадцать рублей, как маляр. По безработице, значится. Купил бутылку, в карман сунул. Иду по улице, а встречь бабенка. Остановила и кричит: айда к нам, все веселее. На кой оно мне веселье–то, а ведь пошел. Голос затих, немного погодя послышался голос сочувствия: — Вот те и пособие. Лучше б и в глаза, значит, не видать его. Появился официант, поставил перед Костей глиняную чашку, полную солянки, — в бульоне, красном от перца, густо было перемешано мясо с колбасой. Принес тут же тарелку с кусками пышущего теплом хлеба — только что, наверное, из пекарни. Открыл пиво, пристукнул стакан о столик и взглянул вопросительно: — Больше ничего? — Ишь, поставили, — проговорил завистливо и с каким–то задумчивым сожалением Хрусталь. — Нам столько мяса не навалят. Не сыщики. — Вы, ребята, послушайте только… Костя обернулся на этот визгливый крик. Мужичок, в пальто, подбитом изнутри собачатиной, в треухе, склонясь через стол, кричал паренькам, одетым в серые армейские шинели, коротко остриженным, глядевшим на соседа с хмурым видом: — Вот отслужили вы, попотели, провоняли этим солдатским потом. А что заслужили? Голый чай с баранками. Да еще толкались по бирже. Да и досталась работка чистить старые паровозы. Я знаю, что такое. А вы давайте–ка ко мне в артель. — А работать на кого будем? — спросил один из красноармейцев, натягивая на голову шлем. — Как на кого? — оторопел зазывала. — На вас. На трудовую артель. — Знаем, что за трудовая артель, — засмеялся второй, тоже облачаясь в шлем. — Батька, матка, дочки, сынки. А звание — трудовая. От финансовых агентов чтоб скрываться. Нет, дядька, не мани нас наварным столом… Трудовая валяная артель, — закончил он презрительно. — Айда, Саня, смотреть я на него не могу. Костя проводил их взглядом, одобрил про себя: молодцы ребята, как отчесали мелкого буржуя, и головы не поднимает, сидит как в воду опущенный. Увиделся ему тут вагонный тупик за станцией, у лесопилки, а на рельсах, засыпанных снегом давно, в два ряда эти паровозы старые: понурые, с пробитыми тендерами, с помятыми будками, с выбитыми стеклами, с механизмами, опутанными золотистой паутиной ржавчины, с разинутыми по–голодному топками, из которых и до сих пор тянет каменным углем остро и едко. Собирались их было валить в литейные печи, да вот комитет большевистской партии решил поднять людей на ремонт. Оно и понятно — мало паровозов, а заводы не отстроены, чтобы выпускать их быстро да дешево. Подумал: может, уже нынешней зимой выйдут паровозы на большую дорогу, побежит за ними на стальной пристяжке черед вагонов, платформ, пульманов, цистерн. Зафукают они черным дымом, застучат колесами по рельсам — где будут в это время парни в армейских шинелях? — Ремонтировать паровозы собрались, — проговорил он, поднял голову и поразился даже. Только что разговаривали его соседи по столу с тихой матерной бранью, с «блатной музыкой», с плевками, с чавканьем, с пыхтеньем. А тут замолчали, глядели на Костю с тревогой, с ожиданьем, и казалось, что ждут они какого–то приказа от инспектора, вроде: «Идемте со мной…» И были в напряжении, даже клонились со стульев. Крикни кто–нибудь «шухер» — кинулись бы к дверям. Или же на него, на инспектора, с наганом, с ножами, которые, наверняка, в карманах. Поболтав ложкой, как ни в чем не бывало, как не заметив этой разительной перемены, случившейся непонятно по какой причине, он сказал снова: — Глядишь, ездить в поездах будем свободней. Купи билет и езжай, хоть в мягком, хоть в жестком. Хрусталь вздохнул, перекатил окурок из одного угла рта в другой, проговорил лениво: — Зачем нам мягкий. Мы привыкли в арестантских за казенный счет. Тут же встрепенулся незнакомый мужчина: — А ты хлебай похлебку, а то остынет. — Я и холодную люблю, — отозвался спокойно Костя, разглядывая теперь пристально рябое лицо с дикими глазами. — А вот ты кто такой, чтобы меня тыкать, я бы хотел знать? — Арестуй и узнаешь, — закричал незнакомец и выложил кулак с татуировкой, другой рукой зашарил в кармане. Что там у него? Нож? Наган? — Ну, ты, — подтолкнул вдруг Хрусталь своего соседа под бок локтем. — «На скрипке сыграть»* захотел?

 Он улыбнулся миролюбиво, пояснил пренебрежительно: — Псих, что с него спрашивать. Ушков это. «Ксива»* у него дагестанская. Давай, Ушков, выкладывай свою «бирку».

 К удивлению Кости, незнакомый вытянул из бокового кармана документ, кинул через стол, рядом с чашкой. Кажется, и верно, в порядке, дагестанская отметка. Может, украл где или же подделал… Он так же бросил его назад, вызвав на лице Хрусталя поощрительную усмешку. — Уточним как–нибудь… — Уточняй, — хмуро буркнул Ушков. Вскочила вдруг Лимончик, затягивая платок. — Погоди, Зинаида, — остановил ее Костя, снова откладывая ложку. Нет, придется ему хлебать холодную солянку. — Сколько раз тебя предупреждали, чтобы не появлялась на улицах с мужчинами? — Кормиться–то надо, — протянула плаксиво Лимончик, надула губу, точно капризный ребенок. — Почему сбежала из ремонтных? — Пыльно там. В носу все время щиплет. — Пыльно, а табак куришь. И папиросы, и махорку садишь вовсю. Лимончик рассмеялась, запустила руки в рукава. А Костя вот тут не выдержал наконец. Он заговорил, а голос срывался: — Вам Советская власть дала амнистию. Верно, безработица. Но сейчас посылают людей на расчистку путей, на выгрузку и погрузку, по пятьсот человек ежедневно. Постоять в очереди на бирже, и в кармане — трудовые деньги… — В домзаке я эти проповеди слыхал, — отозвался со смехом Хрусталь. — Теперь вот в трактире… — Что он к нам завалился, — закричал вдруг Ушков. — Шел бы своей дорогой. И на другом столе не растаял бы. Костя посмотрел на Лимончика, ожидая ответа. — Пусть меня назад отошлют, в Питер, к папе с мамой, — протянула она нараспев, покачалась, точно исполняла падеспань. Нагнулась через стол близко к лицу Кости, пахнуло резко табаком и духами, пивной горечью: — Я благородных кровей, может. Костя пообещал хмуро: — Попадешься еще раз — вышлем дальше. Лес валить будешь. — Я, может, замуж выйду за лекаря. Вот вам и лагеря, — засмеялась снова Лимончик, направляясь к двери из трактира. — А вот я так отработал уже досыта, — сказал Хрусталь. — В Ямбурге, на родине, у купца, у зеленщика. Корзины ему таскал на базар. И в Петрограде — печатником. У меня профессия такая — печатник. — Знаю я твое печатание, — ответил Костя. — Когда тебе было стоять за машиной, если имеешь восемь судимостей за грабежи, кражи, за побеги из «Крестов». Один с наружных работ, второй — из лазарета… — Пришла ксива? — Пришла, куда от нее денешься. — Как от пупка своего, — прибавил Хрусталь. Он снял руку со спинки стула, запустил в карман, вытянул бутылку, заткнутую куском хлеба. — Можешь шить нам дело, гражданин инспектор, а мы выпьем… Шесть гривен за перегонную бутылочку заплатил трудовых денег. — Другая статья тебе будет, Хрусталь… Сказав это, заметил, как помигал Хрусталь, как дернулся он невольно на стуле и тут же осклабился: — Статей много, целая книга. Подошел какой–то посетитель, увидев Хрусталя, шатнулся в сторону, а налетчик захохотал теперь с какой–то злостью. Налив самогон в стаканы, один поставил перед Ушковым, выкрикнул: — Пей, Ушков. И не морщи лоб, а то вытащит инспектор кабур. Он выпил, проследил, как бросил Ушков в рот содержимое стакана, проговорил: — Дружок мой, Ушков. Два года назад докатился я до Москвы из Питера. В «коробочке» и встретились. «По блоку»* вместе уходили, только я — в Питер на отсидку, а он сюда.