Теранезия (ЛП)

В кожных тканях доля инфицированных клеток упала, но при этом выросла во всех остальных типах клеток. Антисмыловая ДНК ничего не изменила.

— Я дам тебе еще дозу, — поспешно добавила Мадхузре. — Я изменю липидную упаковку.

— Дай ему попробовать еще раз, — согласился Прабир.

Когда она присела рядом с ним, держа в руках пузырек и пытаясь удержать равновесие в качающейся лодке, он сказал:

— Ты знаешь, если бы я был один, когда они умерли, я бы ни за что не ушел бы. Я бы вообще никуда не ушел, если бы мне не пришлось сделать это ради тебя.

— Не говори так, — сердито сказала Мадхузре.

— Как? — хохотнул он.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, ты мерзавец! — Она отшвырнула пустой шприц, отказываясь смотреть на него.

— Ты даже свела меня с Феликсом. Я бы никогда не справился с этим в одиночку.

— Не надо, Прабир.

— Если я попрошу тебя сделать это, то всю ответственность возьму на себя. Я не могу избавить тебя от терзаний, но я не позволю причинить тебе вред.

Мадхузре посмотрела ему в глаза; ее лицо горело от ярости.

— Никто в мире, не смог сделать для меня больше, — сказала она, сердито плюнув назад. — Ты уже поставил крест на всех моих действиях.

Прабир покачал головой, насколько еще мог — шея почти полностью одеревенела.

— Может это и сработает, но если нет, то ты должна быть готова. Ты должна быть сильной не только ради меня. Этот ген попытается забрать все. Его интересует только воспроизводство. Все, что важно для нас: любовь, честность, интеллект, рефлексия — не более чем случайности, выброшенные блуждающими волнами на берега эволюции. Но сейчас близится прилив, который снова смоет их прочь.

Прабир не мог видеть ничего, кроме безоблачного неба. Он перестал чувствовать жар от солнечных лучей и движение лодки тоже почти исчезло из его сознания. Страх и клаустрофобия накатывались медленными, глубокими волнами. Он хотел больше. Больше знаний, больше секса, больше дружбы, больше музыки. Он хотел увидеть революцию, хотел увидеть, что битва выиграна. Чувство потери слилось с чувством замкнутости — он был похоронен заживо и все еще мог видеть небо. Когда волна отступила, он почти смеялся: ему нечего было больше бояться смерти — он только что пережил ее худшую часть. Но через минуту эта мысль уже не доставляла ни малейшего удовольствия.

В поле зрения появилась Мадхузре.

— Взрослые бабочки, переходят, по крайней мере, в состояние диапаузы, — сказал Прабир. — Может он мог бы приготовить что-то особенное для меня.

— Я введу тебе транквилизатор сейчас. Ты хочешь этого? — На его теле оставалось не так уж много мест, куда можно было воткнуть дротик, но вены все еще оставались открытыми.

— Да. Весь оставшийся запас. А затем сожги тело. Сколько бы топлива не потребовалось.

Мадхузре почти незаметно кивнула.

— Мне жаль, — сказал Прабир, — что тебе придется пройти через это. Но другого выбора нет. Не вздумай никогда винить себя.

Она отвернулась.

— Кто теперь будет тащить со мной грузовик?

— Как насчет Феликса?

Мадхузре засмеялась.

— Феликс с крюком в спине?

— Ему понравится. Он будет видеть фейерверки при каждом шаге.

Когда она посмотрела на него, едва улыбаясь и вытирая слезы, что-то лопнуло у него в душе и его затопило волной радости. В ней было все, что он чувствовал к Феликсу, что-то большее, чем желание, все, что как он помнил, возникало внутри него, когда мать или отец брали его на руки, все, что он видел на их лицах, когда они поднимали его верх к небесам.

Его больше не интересовало, откуда это взялось, украл он это или нет, заслужил или нет. Если он так любил ее и, если она ощущала хоть толику его чувства, то это не было ни эгоистично, ни зло, ни бесчестно. И каким бы древним и бессмысленным оно не было, он вырвал его миллиардолетние корни и вытащил его в яркий свет сознания, объявив своим собственным.

— Забери все, что может пригодиться, — сказал Прабир, — и беги.

Когда он услышал звук прокалываемой ампулы и почувствовал первые холодные касания жидкости в венах, то увидел море сверху. Мадхузре, с развевающимися на ветру волосами, откинулась назад и перерезала веревку. Она освободилась и умчалась прочь, оставив позади горящую лодку.

15

Мадхузре перегнулась через край лодки и ее вырвало в воду. Зубы не прекращали стучать.

— Мне так жаль, bhai[33], мне так жаль. Я все испортила. Я все потеряла.

Она снова проверила, но Прабир все еще дышал. После шести доз.

Она воткнула последний флакон в катетер. Это невозможно. Его мозг должен быть затоплен ядом, все ткани должны быть отравлены. Ничто не позволило бы так быстро вывести все это из организма.

Она надавила на поршень шприца, откинулась, не вставая с корточек и вцепившись себе в волосы.

— Мне жаль, мне так жаль.

Она вытерла слизь с лица об плечо. Она не должна касаться себя перчатками.

Она ждала, что-то бормоча про себя и стараясь не плакать. Она будет оплакивать его позже, когда выполнит все, что он хотел.

Она начала всхлипывать.

— Зачем ты поехал за мной? Зачем приехал сюда? Ты, тупой ублюдок! Это я должна была оправиться на остров. Это должно было случиться со мной.

Она наклонилась и прикоснулась к участку кожи на шее, которая все еще оставалась человеческой. Даже сквозь перчатки чувствовалась ее обычная мягкость. Она поднесла руку к его ноздрям и почувствовала, как тонкая пленка полимера на кончиках пальцев подрагивает.

Ничего из того, что она вводила, не убьет его. И, даже если это не так, она не должна сидеть здесь, пробуя яды, доза за дозой, пока оно не переработает транквилизатор настолько, что Прабир очнется, корчась в агонии от того, чем она его накачала.

Он не мог находиться в сознании, у него не могло быть никаких чувств. Он был в глубочайшей коме. Она попыталась отогнуть ему веко, но то словно примерзло. Она отвернулась, чувствуя, как комок в горле не дает дышать.

— Я не могу! Я не могу сделать это!

Она смотрела на море, глубоко дыша и пытаясь успокоиться, чтобы все закончить. Тот, кто может быть переживет метаморфоз, уже не будет ее братом. И, что еще хуже, он не будет кем-то, кем хотел бы быть. Когда она поняла это со всей ясностью, то почти собралась последовать за ним. Он не должен проходить через это в одиночку. Она введет себе его кровь и они изменятся вместе. Но потом она поняла, что даже если сейчас готова сделать это, то позже пойдет на попятную. Не исключено, конечно, что ген даст своему носителю преимущества, которые могут оказаться стоящими того, но она не готова была поставить на кон свою душу в чьей-то карточной игре, как бы не старалась обмануть себя.

Ни свою, ни Прабира.

Она повернулась, не глядя на него и взяла одну из канистр. Сняла крышку и выбросила ее в море.

— Хорошо, хорошо. Он не ничего почувствует.

Она присела. На нем все еще был спасательный жилет; она не могла смириться с тем, что горящий пластик будет липнуть на его тело, пусть даже лодка сделана из него же. Она расстегнула ремни и сняла жилет.

— Хорошо. Теперь сюда. — Она налила горючее ему на грудь.

В местах, где оно попало на панцирь, мгновенно вздулись волдыри, плюясь облачками пара. Мадхузре попятилась назад, рыдая от горя.

— Прости меня! Прости! — Она рухнула на колени у ног Прабира, обхватив голову руками. — Я не могу сделать это! Я облажалась!

Она с силой надавила ладонями на глаза, потом начала бить себя по лбу.

Она подождала, пока лицо онемеет. Всего пару минут, чтобы все закончить. Она бормотала себе под нос: «Ты останешься у меня в голове. Ты останешься в моей памяти».

Этого было мало.

Но больше, чем ген оставил бы от него.

Она открыла глаза и устало поднялась.

— Хорошо. Мы сделаем это вместе.

33

Брат (хинд.).