Страница 6 из 51
С Аленой было иначе, для нее любовь означала присутствие любимого в реальной жизни. Как-то я размышлял о том, как долго сохранился бы наш брак, если бы мне пришлось уехать в Оксфорд одному, оставив Алену с Лерой в России на какое-то время. С родителями она была не очень близка, но они, конечно, взяли бы на себя долю ее забот, пока муж делает постдокторат за границей. Но я и минуты не раздумывал, получив грант: «Поедем вместе, или я не поеду вообще». Алена представляла трудности: никто ее в Оксфорде не ждал, устраиваться на работу придется самостоятельно. А я понимал: если уеду один, наш брак перестанет существовать. Любовь Алены иссякнет, если предмет любви не будет все время рядом, чтобы его можно было обнять, рассказать о проблемах, выслушать, да и все остальное имело значение, гораздо более важное, как я понял потом, чем духовная связь, которая прервалась бы, едва самолет оторвался бы от взлетной полосы.
Поэтому меня не удивило, когда Гардинер предложил ей вместе поужинать. Я подумал, что он хотел поговорить о моем состоянии и вариантах лечения, но, когда они ушли, понял, что ошибался. Вспомнил мозаику слов, касания рук (Алена держала меня за правую руку, Гардинер то и дело тыкал пальцем мне в левое плечо, но в какой-то момент по неуловимой, возможно, даже для них самих синхронности прикосновений я стал чувствовать: касания предназначены друг другу).
Какой смысл в том, что я вспоминаю неприятное и распаляю себя эмоциями? Да, я боюсь начать. Хочу, чтобы гнев (неужели гнев сильнее инстинкта самосохранения?) заставил меня преодолеть страх?
К тому же я не закончил расчет начальных и граничных условий.
Опять я пытаюсь отговорить себя. Начальные и граничные условия важны, но понятно и то, что, каким бы ни оказалось численное значение константы квантовой неопределенности, это не принципиально. Может быть, диапазон тождественности охватывает несколько минут во времени и несколько сантиметров в пространстве. Может быть, эти числа равны годам и тысячам километров. Проверить можно только экспериментом. Даже если бы я не лежал сейчас без движения, если бы сидел за своим столом в кабинете с видом на здание Новой Бодлеанской библиотеки, если бы только что вернулся с утренней пробежки по набережной Айсис, разве и в этом, самом благополучном случае, я не должен был бы принять то же решение, что сейчас? У меня был бы результат опытов над приматами (если бы Ноэль согласился провести эксперимент), но, даже точно зная, что обезьяна прошла все тесты, сохранив жизнь, здоровье и, вероятно, собственную личность, разве, если бы я наверняка знал все это, мое решение было бы менее ответственным и определяющим мою собственную жизнь и мою собственную смерть?
Все так, но…
Я трус?
В восьмом классе я отправился с тремя приятелями (Алекс, Жора, а имя третьего память не сохранила) гулять в лесок за Битцевским парком. Довольно далеко от дома, но в тот день отменили шестой урок — литературу, — и мы решили с толком использовать время. Вышли к оврагу — точнее, широкой, метра два, траншее, кем-то когда-то зачем-то вырытой, да так и оставленной. Можно было овражек обойти, но Алекс (а может, Жора или третий, имени которого не помню) предложил перепрыгнуть. «Подумаешь, пара метров!» Глубина траншеи была, как мне тогда показалось, не меньше километра. У страха глаза велики — я был уверен, что свалюсь на острые камни, которые можно было разглядеть в глубине, сломаю шею или позвоночник, или то и другое вместе, ребята вызовут по мобильному службу спасения, а те пока раскачаются…
Сейчас тот страх кажется мне нелепым, но я так перепугался, что сел на влажную траву, меня не держали ноги. Я боялся и прыгать, и выглядеть трусом. Несколько лет спустя вычитал в каком-то журнале, что храбрость и даже бесстрашие есть преодоленный с помощью гнева психоз трусости. Может, и так. Может, сейчас гнев мне поможет, а тогда страх оказался сильнее, и я наотрез отказался прыгать.
Мы еще немного побродили и разъехались по домам. Много раз потом страх мешал мне принимать решения — не всегда даже существенные.
А теперь? Страх становится сильнее, когда я убеждаю себя, что, если не решусь на эксперимент, вероятность смерти возрастает во много раз. Но стоит мне подумать о том, как эти двое… Алена и Гардинер…
Не хочу принимать решение в порыве гнева.
Пришедшая неожиданно мысль выглядит настолько парадоксальной, что я, по собственным ощущением, задерживаю дыхание, чтобы мысль застыла.
Та женщина. Незнакомка. Конечно!
Ее появление необъяснимо в пределах единственного мира, но вполне естественно с учетом принципа квантовой идентичности, следствия доказательства шестой теоремы.
Я должен был сразу об этом подумать!
Женщина вошла через тридцать восемь минут после того, как Лера покинула палату, сообщив, что «мама уговорила доктора…». Сразу после ухода дочери у меня был приступ гнева, горечи, унижения — видимо, в том состоянии я и принял подсознательное решение.
Что еще изменилось в палате, в моем состоянии, моих ощущениях? Так же, как прежде, я слышу тихое постукивание, шипение, позвякивание с правой стороны, где стоит аппаратура для поддержания во мне никчемной жизни бревна. Никто этих звуков не слышит, для всех в палате томительная тишина, нарушить которую они могут только сами, шаркая, передвигая стулья, разговаривая, поправляя на мне одеяло зимой и простыню летом. Сейчас (почему я раньше не обратил внимания?) к постукиванию, шипению и позвякиванию, постоянным, как движение солнца по небу, и потому переставшим восприниматься сознанием, добавляется тишайший, но различимый свист, а если прислушаться, то можно расслышать незначительные, граничащие с трехсигмовым порогом, переливы, странная мелодия…
Прислушиваюсь — и теперь, готовый ко всему, слышу и другие, отличные от прежних, звуки. Сверху жужжание, будто под потолком носится, не находя места для посадки, назойливая муха. Справа от того места, где дверь, протащились ко мне (звук будто действительно протащился по полу, и к нему прилипли пылинки) приглушенные шаги — не в палате, кто-то проходит по коридору, раньше эти звуки не были слышны, и то, что я могу расслышать их сейчас, свидетельствует вполне определенно, что эта дверь не такая звуконепроницаемая, как прежняя.
Я опять пугаюсь. Теперь страх другой, осознанный и понятный. Если все так, то после ухода Леры и моей вспышки гнева я мог миновать не один, не два, а множество… собственно, бесконечное число…
Похоже, от страха я совсем утратил способность логически мыслить. За столь небольшой промежуток времени я не мог миновать бесконечное число идентичных миров: во-первых, принцип неопределенности не позволяет, а во-вторых, изменения оказались бы гораздо более существенными.
Успокоиться. Подумать. Оценить ситуацию.
Страх проходит. Гнев ли его вытеснил или понимание, что бессмысленно бояться того, что уже произошло независимо от моего желания?
Сжимаю пальцы в кулаки, и мне кажется, что так действительно и происходит.
Нет, конечно. Мне много раз казалось, что я могу моргнуть или пошевелить пальцем, но на самом деле не происходило ничего. Можно было бы назвать мои ощущения фантомными, но это неправильно, а как назвать правильно и существует ли в медицине название этому явлению, я не знаю.
Я. могу рассчитать, сколько миров сменилось после ухода Леры. Собственно, это не расчет, а озарение. Инсайт позволяет пропустить вычислительные стадии: интуитивно я всегда угадываю правильное решение, много раз проверял собственные подсознательные ответы, прокладывал мосты численных операций — не ошибся ни разу.
Дверь. Я чувствую, когда открывают дверь в палату. Резко — как профессор Мортимер. Спокойно, уверенно — как Гардинер. С шумом и хлопаньем — как большинство медсестер, которым вечно некогда и для которых работа в моей палате — необходимая, но, по их общему мнению, бесполезная обязанность. Они, конечно, делают все, что предписано: меняют подушки, простыни, капельницы, моют меня, перекладывают, поворачивают — как делали бы то же и так же с переспелым арбузом. Или тыквой.