Страница 37 из 51
А медвежеподобный судья извинился:
— Вашего подзащитного не доставили…
Радуясь, что не пришлось изматывать остатки нервов, возмущался в коридоре суда:
— Вот так! Снова приехал из Воронежа впустую…
А потом раздраженно по телефону выдавал поэтессе:
— Вот такие у нас суды… Беспредел продолжается…
— Это они вас боятся, — слышался женский голос, на что он не знал, что ответить.
— Боятся. Как избегал вас следователь…
— Да, да…
Снова поспешил на вокзал, сел в тот же поезд, которым приехал, словно его вывезли за тысячу километров подышать морским воздухом, как солдата в краткий отпуск, и вот — отправляли назад.
Ехал и поражался пронзительному свету, стуку града по крыше вагона, строчкам дождя по стеклу, словно в одном пространстве вдруг уместилось и «плюсовое», и «минусовое», лед, дождь, сушь. Поражался взбаламученному морю с белыми гривами у галечной гряды. Поражался тому, на что внимания не обращал. И он понял почему: потому что это просто обязана увидеть его глазами его подруга, с блеском до слепоты, с мутью до дна, с дорожкой до горизонта.
Ему грело висок, покачивало, и вдруг щемящее чувство пронизало его так, что исказившееся от боли лицо обратилось чуть ли не в лицо старика.
Он вспомнил, как мало сделал для счастья жены, чудной киевлянки, которую любили все, как скромничал лишний раз обнять, потратить «копейку» на цветы, а теперь готов был отдать все оставшиеся деньги, лишь бы увидеть здоровой.
Ему показалось, что отныне он и живет ради нее. Ее спасения.
С вокзала сразу к ней. Она в прежней поре, со скачущей температурой. Как заведенный, ходил с нею по врачам, по магазинам — ей за питанием, как заведенный — около постели, теребил протянутую ему, как для спасения, руку. Ему было трудно думать, трудно что-то решать, хотелось скорее действовать, а вот что именно — не мог вложить в голову.
Когда попросила:
— Ты мне маникюрный наборчик принеси…
Обрадовался: «Значит, ожила. Хочет женщиной выглядеть».
Снова на подъеме спешил в больницу, вдыхал холодный воздух и не чувствовал, как обжигает легкие, и не боялся поскользнуться. Какая-то решимость владела им и утверждала, что с ним ничего не случится. Ведь должен же остаться человек, который поможет подруге. А его бережет она — его оберег.
Снова надо ехать в Сочи. На этот раз поездка была суше: снегом засыпало пространства на тысячи км, а перед Туапсе покров исчез как с крыш, так и с дорог, с тротуаров. Казалось, что попал в май, все замерло перед пробуждением.
Еще неделю назад Сочи представал снежной бабой, а теперь — опрятной красоткой: высушенная дорожка простелила путь к суду, по которому он бежал, высунув язык, опаздывая на час с лишним и не особо надеясь, что его дождутся, уж слишком часто кидали адвоката, и тут могли поставить перед фактом: рассмотрели без вас. Вы вовремя не явились…
Но дождались.
Еще вытирая рукавом пот с лица, заговорил надолго, чем огорошил судью: откуда такой говорун приехал? Из Воронежа. Выложил десяток ходатайств, отчего судья сморщился.
Состоялась короткая перепалка с прокурором, потом объявили перерыв. Федин побежал на набережную в ИВС — встретиться наедине с Кириллом, нервничал в похожем на тюремный дворике, дожидаясь свидания. Но дали несколько минут, что толком отдышаться не успели, потом снова состоялся кросс в суд, оттуда его несколько раз выпроваживали приставы, и голос медведя-судьи, прошамкавший «нет» на то, о чем адвокат просил сказать «да». Первое заседание закончилось тем, что Кириллу продлили срок содержание под стражей.
Обессилевший Федин подошел к бетонным блокам на краю набережной. О стену бились волны. Словно пытаясь вырваться из теснин, на каменные утесы плыла птица, махая крыльями и не в силах взлететь, стремилась выйти на берег, а ее с размаху кидало на бетон, и она как очумелая скакала прочь, подняв голову, как кобра, но снова устремлялась на стену, словно надеясь выглядеть бережок, где сможет передохнуть, а ее бросало и бросало на выступы.
Федин стоял, не зная, как помочь птице, понимая, что вряд ли поможет, как секундант на дуэли, считая минуты, которые остались раненому.
Его тяжелило от мыслей о состоянии оставшейся далеко-далеко подруги.
Послал эсэмэску: «Я у моря».
Она прислала: «Температура упала!»
Он обрадовался, не ведая как: «С выздоровлением!»
Но когда прочитал: «Упала ниже 36», подумал: «Уж не ослабла ли? Устала биться за жизнь, как птенец, искавший выход на берег». Продолжал слать эсэмэски, что стоит на берегу, что накатывают волны, а она ему отвечала, что видит себя в морской воде. Федин радовался, как ребенок, который до предела вымотался, но улыбался.
Он возвращался тем же поездом: «Адлер — Нижний Новгород», только с дождем, который налетал, убегал, вдруг припекало солнце, а за перевалом охладила белизна на сотни верст.
Проезжая Россошь, разговаривал с Прибежавшей к поезду матерью мальчишки-драчуна, которого собирался защищать в суде; с армянином, который делился радостью, что его недруга таскали в полицию:
— А потом его увезли в наручниках в Орловку…
«В психушку», — понял Федин, почему-то вспомнив шизика из первой поездки в Сочи.
— А сколько раскопали! — армянин изливал душу. — Наворочал на Сахалине. Грабил. Бандюган!
Федин кивал головой, понимая, что тот тянет его в новое дело.
Дома его обрадовали:
— У жены температура спала!
И охладили.
— Мы ей колем гормоны, — сказал заведующий отделением.
Федину стало тошно: он писал жене, что дело идет на поправку, раз температура спала, а оказывается, их обманули.
А жена ведь верила в улучшение, просила маникюрный набор, лак для волос, и он все это принес, радуясь: ожила, и теперь понимал, какой обман таился за таким улучшением здоровья.
Он мотался по больницам, отвозя анализы жены, ублажая врачей, а те посылали ее на экзекуции, после которых она не могла прийти в себя сутки. Он передвигался, волоча ноги, смотря на людей исподлобья не от плохого характера, а оттого, что не было сил смотреть прямо, сваливаясь головой к окну в автобусе при первой возможности передохнуть. Будто неделями не спал, и, ни с того ни сего морщась и пряча лицо от нахлынувших слез, превращался в плаксивого мальчишку, и ему казалось, что он носит жену, как девочку, на руках.
Еще не закончилось дело в Сочи, а подпирало дело милиционеров, которых тоже защищал. А с женой одолевала неясность. Ее выписывали из больницы скорой медицинской помощи, надо было устроить в областную клиническую. После многих хлопот собрал нужные анализы, врач-гематолог определилась с заболеванием и дала направление на госпитализацию, но пока заведующая отделением, похожая на египетскую царицу брюнетка по имени бога изобилия, изобилием для Федина не пролилась.
Снова ехал на юг, а внутри тянуло: как жена? Немели руки, тупела голова, предстояло бороться в суде, уже не обращал внимания на полоски таявшего снега, бороться со своими простреливаемыми со всех сторон тылами, втягиваться в нудное дело, которое слепили Кириллу в Кореновске с переводами денег, когда он полномочий на переводы. не имел, а еще и похитил эти «мани», слепили в Сочи с домом, который не достроил не по своей вине.
Сойдя с поезда, Федин попал под крап дождя, машинально сунул руку в сумку: зонта не обнаружил.
«Да, кто ж в России зимой с собой берет зонт?»
А оказывается, берет, житель Сочи.
Промокшего, его впустили в здание суда входом через дворик — парадный облепился лесами; в желобе коридоров задержался и скоро оказался в той же комнатенке, где из-за решетки немым взглядом встретил его Кирилл, а он на ходу тихо дал инструкции.
Вот заталдычил похожий на студента, в цивильной рубашечке и в синих брюках, прокурор. Говорил, глотая слова, с пренебрежением зачитывая для кого-то, быть может, самую важную в жизни бумагу.