Море и берег

Студенцов не принимает бокала.

— Спасибо, — говорит он. — Я бы посидел с вами, но времени нет. Я уезжаю.

— Так. — Бричкин ставит бокал на стол. — Брезгуете, значит, с рыболовом?..

— Не брезгую. Просто времени нет, штурман.

— Был штурман! — взрывается Бричкин. — Был, да весь вышел! В помощники капитана вышел, понятно? И в капитаны выйду! Р-рефрижераторное судно Бр-ричкину обещают, понятно? Всего хватает, не жалуюсь… Вот! — он выхватывает из кармана панку смятых денег, протягивает ее Студенцову. — Mo-могу одолжить!

Студенцов молчит.

— Брось, Серега, — говорит толстяк. — Товарищ офицер уезжает, ты его не задерживай.

Бричкин сует деньги в карман, откидывает рукой волосы со лба. И — совершенно спокойно:

— Верно. Уезжает. Он всегда уезжает. Часто я думал: вот бы встретиться. Ну, вот и встретились. Ну и все. Счастливого пути, товарищ капитан первого ранга. — Он садится, навалившись грудью на край стола, придвигает к себе тарелку с салатом.

— Счастливо оставаться, — говорит Студенцов.

Мы рассчитываемся с официанткой, надеваем шинели, а поверх шинелей — невысохшие дождевые плащи и выходим из ресторана. Моросит дождь, шуршат по мокрому асфальту покрышки автомобилей, деревья в сквере грозятся небу мокрыми узловатыми кулаками.

Откуда берется столько туч? С Гудзонова залива, что ли, их нагоняет?

Возле кирхи мы останавливаем такси. Залезая в машину, я вижу сквозь водяную пыль неоновую вывеску «Якорь», а под ней, у входа в ресторан, неподвижную фигуру в синем свитере, с розовой от неона непокрытой головой.

Мы приезжаем на вокзал. До отправления поезда еще час с небольшим. Студенцов, видимо, не расположен к разговору. Он садится на скамью в зале ожидания. Лицо у него непроницаемое, глаза полуприкрыты красноватыми веками. Не стоит лезть с расспросами. Я покупаю в киоске «За рубежом» и сажусь на скамью рядом со Студенцовым.

Напротив нас сидит молоденький матрос — он жует пирожок и с опаской косится на Студенцова. Дальше — двое парней в штатском коротают время за подкидным «дураком». По соседству со мной сидит семья — чернявый старший лейтенант с женой и мальчиком лет трех. Мальчишка капризничает, хнычет, стучит ногой по чемодану, и старлей вполголоса бубнит ему нечто успокоительное. Жена старлея сидит неподвижно, лицо у нее очень красивое, взгляд устремлен… бог знает, в какую даль устремлен ее взгляд.

Раскрываю «За рубежом», но что-то мне не читается. Строчки бегут перед глазами вхолостую — их смысл не доходит до меня. Поскорее бы завалиться спать. Ведь вставать придется отвратительно рано, в шестом часу утра.

Утром Студенцов пересядет в московский поезд, а я — в поезд, идущий в главную базу. Если бы не шторм, я отправился бы в главную базу кратчайшим путем — с морской оказией. А так придется кружить по железным дорогам.

Я думаю о своем будущем очерке. Хорошо бы написать о сказочном мерцании топового огня в тумане и о том, как ошибся штурман Девятов и как командир обругал его, а потом сам, наверное, переживал, что не сдержался, и как Девятов лежал, отвернувшись лицом к переборке, и почему-то было нестерпимо больно смотреть на его узкую спину.

Я думаю о том, как трудно быть подчиненным, но еще труднее быть командиром и как люди иной раз мучают друг друга только потому, что самолюбие или, скажем, чрезмерное чинопочитание мешает им поговорить по-товарищески, начистоту. Я снова вижу неприкаянного Бричкина, как он стоит под дождем и смотрит вслед уходящей машине. Что связывает его со Студенцовым? По всей вероятности, когда-то он служил на лодке, которой командовал Студенцов. Что же у них произошло?

Молодой матрос, покончив с пирожком, идет к буфету. Проходя мимо нас, он вздергивает руку к виску и едва ли не переходит на строевой шаг. Я киваю ему в ответ, а Студенцов вроде не замечает матросского усердия. Уж не заснул ли он?

Я чиркаю зажигалкой, прикуриваю. И вдруг слышу голос Студенцова:

— Дайте, пожалуйста, сигарету.

— Извините. — Я поспешно протягиваю пачку. — Я думал, вы некурящий.

Некоторое время Студенцов молча курит. Потом он негромко говорит, обращаясь как бы не ко мне, а к картине, висящей перед ним на стене, — аляповатой копии с «Девятого вала» Айвазовского:

— Пятнадцать лет назад здесь стояла бригада «малюток». Теперь-то этих лодок уже нет. А тогда я командовал здесь «малюткой». Бричкин был у меня штурманом. Ясно?

— Ясно, — отвечаю.

— Молоденький такой, тоненький. Только из училища. Работал в море весьма старательно. Толковый, в общем, был штурман. Но имел странности. — Студенцов улыбается. — Однажды пришел я домой, жена говорит: «Знаешь, я видела сумасшедшего. Мороз, снег, а на лыжах бежит голый человек, в одних трусиках». Я засмеялся, отвечаю: «Это мой штурман…»

И снова молчит Студенцов. Матрос возвращается к своему месту и опять отдает нам честь. Он садится и принимается за следующий пирожок.

— А потом было так, — продолжает Студенцов. — Лодка моя стала в док на ремонт. Как в одном стишке говорится: «Лодка стала на кильблоки на неведомые сроки». И вот как-то говорит мне старпом Матвеев: «Бричкин просит уволить его на три дня в город». — «Что такое?» — «Жениться, что ли, надумал». Ладно. Позже подходит штурман. Беседуем. «Что ж, — говорю, — для такого дела и неделю дам. Хорошая девушка?» — «Хорошая, товарищ командир». — «Где работает?» — «В ресторане «Якорь». Официантка она». Настораживаюсь. «Это какая же?» — спрашиваю. «Да невысокая такая, полная. С челкой». — «Зина, что ли?» — «Точно». — «Гм… А знаете вы, что она за человек?» — «Да вроде хороший». — «Родители ее кто?» — «Не знаю, товарищ командир». — «А фамилия ее как?» — «Не знаю…» «Ну, вот что, штурман, — говорю. — Обижайтесь не обижайтесь, а я не отпущу вас. Глупость сделать просто, а потом испохабите себе всю жизнь. Не разрешаю увольнение». Надулся он. Однако потом, позднее уже, сам пришел, спасибо сказал…

Студенцов тянется к урне, бросает погасший окурок. Малыш совсем раскапризничался, старлеева жена берет его к себе на колени, а сам старлей принимается подтягивать ремни на одном из чемоданов.

— Прошло какое-то время, — продолжает Студенцов. — Не помню сколько. Старпом сообщает мне: «Штурман сегодня приглашает нас с вами к себе». «К себе?» — переспрашиваю. «К невесте, говорит. Жениться надумал. Смотрины, что ли, устраивает».

Опять жениться! Вызываю Бричкина. На этот раз и фамилию знает, и с родителями знаком. Хорошая девушка, чертежница с судоремонтного завода.

Что ж, пошли. Действительно: отец, мать, девушка. Толстенькая, миловидная. Штурман мой с нее глаз не сводит. Влюблен. Ну, посидели, поговорили, выпили. Вижу — семья вроде хорошая. Потом молодые пошли гулять. Мать говорит: «Симпатичный он, Сережа ваш. К Любочке хорошо относится. Но только должна я вам сказать… Предупредить, чтоб все было по-хорошему…» «А что такое?» — «Да вот… ребенок у Любы. Два годика. Один офицер был, морской, сошлись они, а потом он бросил ее, уехал куда-то на Север, ни слуху ни духу…» — «Сергей об этом знает?» «Нет, — говорит. — Не решится никак она сказать. А я, — говорит, — думаю, чего ж скрывать, надо все по-хорошему…»

По дороге домой Матвеев, старпом, говорит мне: «Наплачемся мы с нашим штурманом. Какой-то он непутевый». «Просто очень зеленый, — отвечаю. — Инфантильный, если угодно».

На другой день спрашиваю Бричкина: «Вы знаете, что у нее ребенок?» Вижу — поражен. «Не может быть, товарищ командир! Она девушка». — «Точные сведения, штурман. Мать ее сказала». «Почему, — говорит, — почему же она меня обманывает?» А у самого прямо-таки слезы в глазах стоят. «Слушайте, — говорю, — штурман, я просто хотел, чтобы вы правду знали. Может, она не сказала о ребенке только из боязни потерять вас. Может, она еще признается, честно все расскажет. Я к тому веду речь, чтобы вы не торопились, узнали бы ее получше». «Не нужна она мне! — отрезает. — Раз с самого начала не сказала, значит, она лживая. Все они лживые…»

Пытался я его убедить, чтобы не обобщал поспешно. Что все еще у него впереди… Ну, известно, что говорят в таких случаях. Долгий был разговор…