Страница 57 из 65
Чем ему всегда нравились местные женщины — никогда ни в чем не упрекали, не устраивали сцен со слезами и битьем посуды. Ее прерывистый вздох — вот единственный упрек, но он посильнее всякого битья посуды и многочасовых толковищ. «Как они мудры, дети природы…» — подумал Матвей.
Отстранился, заглянул в ее глаза. На тахте валялось смятое одеяло, горел слабый ночник, лежала раскрытая книга — свидетельства долгого одинокого ожидания. Он подхватил шампанское и конфеты, которые оставил у входа на табуретке, прошел к тахте. Она молча пододвинула низкий журнальный столик, принесла с крохотной кухоньки, отгороженной тяжелыми шторами, бокалы и поставила на стол. Матвей сорвал пробку и наполнил их. Шампанское оказалось красным и заиграло в бокалах рубиновыми отблесками.
— Не держи камень на душе…
Подняли и выпили. Она осторожным знакомым движением — гонкой руки взяла из коробки конфету и слегка надкусила.
— Не держу. Думала: когда же позовешь? А ты сам пришел.
— Но почему ты не пришла?
— Сама никогда не прихожу…
Он чуть не брякнул: «К Петровичу-то приходила…», но вовремя прикусил язык. Тот ведь ее приглашал, и, наверное, в изысканных вежливых выражениях, как делал это обычно.
— Говоря откровенно, мне стыдно перед тобой. Похвалился, я вышел… пшик. Сама знаешь.
И тут понял: Петрович до сих пор стоял между ними. Потому и не встречались, избегали друг друга.
Она была на суде над Рацуковым и позже — над Касянчуком. Он помнил ее недоумевающий взгляд, когда судебное следствие уходило в сторону, все дальше и дальше, тонуло в каких-то подробностях, не имевших значения. А он чувствовал себя оплеванным с ног до головы.
— Ты сделал… сделал все, что мог, — крепкая рука легла на его пальцы. — Но тут… лбом стену не прошибешь.
Спокойные, разумные слова. Насмехается, что ли? Но глаза ее казались печальными и мудрыми. Как будто посмотрела на него сама тундра, смирившаяся уже со всем.
Он снова наполнил бокалы, потушил ночник и увлек Уалу на тахту.
— Теперь над нами нет вертолета, — прошептала она с коротким смешком, и это были ее единственные слова.
Только сейчас он вдруг ясно понял, насколько она одинока. Да, у такой женщины только два выхода: или пойти по рукам, или запереться в жестоком одиночестве. Муж? Но где его возьмешь, понимающего… А иного она не хотела.
Матвей ощупью нашел сигареты и почувствовал, что она тоже протянула руку. На миг огонек спички выхватил ее разгоревшееся лицо с опущенными ресницами. В темноте затлели вспышками два красноватых огонька. Слышно было, как стихают порывы пурги.
Она легко поднялась, походила по комнате, чем-то шурша, и вдруг вспыхнул яркий верхний свет. Матвей зажмурился, потом повернулся: она стояла перед ним в расшитом красными и синими цветами халатике.
— Вставай, лежебока, — весело сказала она. — Сейчас ужинать будем.
Она ушла на кухоньку, там зазвенела, забрякала посуда. Матвей снова погасил свет и осторожно приподнял оконную штору. Снег, летевший почти горизонтально, поредел, и внизу на тротуаре он различил темную фигуру, прислонившуюся к столбу. «Ага, значит, они задействовали наружное наблюдение…»
— Зачем выключил? — она остановилась на грани света и тьмы с тарелками в руках.
— У тебя что-нибудь покрепче есть?
— Конечно, найдется. Кажется, виньяк. Остался еще…
— Неважно, — он снова включил свет, взял из ее рук тарелки. — Неси.
— Только все холодное. Или разогреть что-то?
— Зачем? Красная рыба, оленьи языки, моченая брусника. Царский ужин!
Он бросил злорадный взгляд на окно. Померзни там, овечий хвост, отработай свои иудины серебряники! Рыцарь…
Она пила шампанское, а он виньяк. Даже в этом изысканном напитке явственно чувствовался запах этилового спирта. Штопор набирал силу… Чем он кончится?
Матвей снова погасил свет и подошел к шторе. Темная фигура прохаживалась по тротуару. «Упорный, гад…» Вернулся к тахте, на которой смутно смуглело ее тело, — из кухни пробивался слабый свет и рельефно обрисовывал его таинственными полутенями. Лег рядом и закурил, она тотчас прильнула и положила голову на грудь. Рассыпавшиеся волосы защекотали лицо, но он не отстранился.
— О чем ты думаешь?
Этот вопрос под занавес лишь бы что-то сказать — всегда раздражал его. О чем думаешь? Разве выразишь словами ураган пролетающих мыслей? Обычно отделывался коротким ответом: «О судьбах России», — и больше к нему не приставали. Но сейчас почувствовал, что ее действительно что-то тревожит.
— Поздно.. — прошептал он.
— Что поздно?
— Слишком поздно приходит к человеку все: мудрость, слава, богатство и любимая женщина. Конечно, ни славы, ни богатства ко мне так и не пришло, да и мудрости кот наплакал, одни банальные истины…
— А любимая женщина? — шепнула она.
— И она пришла поздно… — сразу почувствовал, как окаменело и почужело ее тело.
Она молчала.
— Ну, когда-нибудь объясню… — он потянулся к бутылке, поболтал в ней — только черти остались. Взглянул на светящиеся штурманские часы: закрыт уже и пятый. Но дома должно быть, не вылакали же все, да и запастись должны, две-три светлые головы дальновидности не потеряли.
Она сидела рядом, свернувшись в комочек, обняв колени. Чужая и далекая. Вот только что и ее потерял.
Приподнялся и приблизил лицо к ее глазам. И удивился: всегда темные, как омуты, в сумраке они сверкали сухим злым блеском.
— Эх, станцевала бы сейчас, да не перед кем, — вырвалось вдруг у нее. — Нет общества!
Он понял. Допил чертей и взвесил бутылку в руке. Что ж, придется пробиваться с боем. Правда, для рукопашной он сейчас почти не годится, предательская слабость подкашивала, сковывала руки. Но на одну вспышку хватит…
— Будет тебе и общество. Одевайся.
Они молча оделись, выключили свет, за ними коротко щелкнул замок, отрезая от тепла и уюта. Крепко держа ее, а другой рукой сжимая пустую бутылку, он спустился вниз по скрипучим ступеням. Выглянул наружу.
— Постой здесь минутку. Что бы ни увидела, не выскакивай, не вмешивайся. Мужское дело.
Сунул бутылку в карман и прямиком направился к темной фигуре сквозь рваные полосы снега, летевшие в воздухе. Подошел, глянул. Шапка глубоко нахлобучена на лицо, короткий, как и у него, полушубок, но воротник поднят. «Прячешься, паразит?»
— Дай прикурить.
«Как протянет огонек, звездану бутылкой в висок».
Тот пошарил в карманах, вытащил, чиркнул и протянул руки, сложенные по-северному в ковшик, на дне которого теплилось пламя. Матвей выхватил из кармана бутылку и… как зачарованный уставился на трепещущий огонек зажигалки — блестящая женская фигурка из металла. Такая зажигалка только у одного человека на Севере.
Он швырнул бутылку в сугроб и от души саданул темную фигуру под ребра:
— Родион!
Тот незамедлительно саданул его в ответ:
— Матвей!
Но что-то налетело сбоку и свалило его в сугроб. Матерясь, фигура забарахталась в снегу, а Матвей оттаскивал брыкающуюся Уалу. В руках у нее невесть откуда оказался увесистый дрын.
— Я ему покажу… мужское дело. Пусти!
— Утихомирься. Расслабься…
— Я приемы самбо знаю!
Это прозвучало жалобно. Родион выцарапался наконец из сугроба, и оба от души расхохотались.
— Аника-воин! Да разве мужика приемом самбо возьмешь?
— К тому же на одного вдвоем, хоть и с женщиной, я никогда, — добавил Матвей. — На меня и вдвоем, и втроем, и черт знает только, а я — нет. Ты чего тут?
— Поджидаю одного… Морду набить.
В прошлом Родион обретался на столичном телезаводе «Рубин», был один если не из тысяч, то сотен специалистов, незаметных тружеников. А приехав сюда, сразу стал звездой первой величины: досконально знал свое дело, любую поломку находил за пять-десять минут и, как правило, устранял на месте, не заставлял волочь цветную дуру весом в семьдесят кэгэ в ателье. За это ему щедро, не торгуясь, накидывали сверх (ведь по квитанции мизер — без учета местных условий!), и он не отказывался. Уже через полгода мотался на вызовы на собственном драндулете — «Запорожце», гонял по коротким улицам города для ускорения работы, чтобы не бегать по сугробам с тяжеленным чемоданчиком, как раньше. И хотя парень явно набивал чулок, никто не осуждал его: не крадет, своими мозолистыми зарабатывает, может, у него детишек куча или мама больная. А если и для красивой жизни потом, кому какое дело, горбатится честно, для чего же в холоде прозябать?