Черная радуга

— А что ты о ней знаешь?

— Не раз попадал.. — тот улыбнулся своей извиняющейся ухмылочкой. — То в одном месте объявлялся, то в другом и не помню как. Говорят: пьяный был. Пьяный-то пьяный, но не дурак. Дело в том, что лист, — он поднял палец. — пьяных долго не держит. Он движется в виде конвейера, а куда уходит — неизвестно. Может, куда-нибудь туда, — он неопределенно махнул рукой. — И кто им управляет, неизвестно. Может, им пьяные не нужны? Только попал, определили — и выбросили. И ты оказываешься все еще в пределах Земли. А те, которые потрезвее, представляют какой-то интерес. Их и уволакивает за пределы… К тому же трезвого выброси, он и пойдет балабонить, доказывать. А пьяному какая вера?

От его рассуждений морозец подирал по коже, мутилось в голове. Матвей вспомнил теорию одного алкаша в дурдоме. Тот тоже толковал о каком-то внеземном наблюдении. Озирался. Может, и он попадал на такой лист, только не знал, что это такое. Просто почувствовал, что все не наше, — товары не те, и по загривку не дают. А Валентин механик, сразу докумекал.

Вот оно как! Мысль Матвея напряженно работала. Но додумать не пришлось: наверху зазвенели звонки, послышался топот.

— Причаливает! Пошли.

Траулер стоял у борта. На его палубу подавали строп с продуктами, все суетились, смотрели туда. Матвей прокрался дальше — Иноземцев на корме траулера увязывал бечевкой какие-то тючки в парусине. «Молодец, — тепло подумал о нем Матвей. — Сориентировался».

Штурман поднял голову:

— Матвей Иваныч! Кидай конец!

— Давай ты, — сказал он Валентину. — А я понаблюдаю…

Валентин споро поднял один за другим два тючка и деловито понес их вниз, в ту же каморку.

— А что я видела… — пропел сзади мелодичный голосок. Он повернулся — перед ним стояла Вера в своем неизменном синем трико, но поверх него была накинута блестящая куртка с пушистым белым воротничком и опушкой по рукавам и подолу. Ее глаза блестели.

— Ты как Снегурочка! — вырвалось у него. — Почему здесь?

— Работы мало, меня попросили подежурить, — она подошла вплотную, понизила голос. — Матвей Иванович, нам Кастрат строго-настрого наказал следить, как подойдет траулер…

— Побежишь докладывать?

— Хорошо, что вы в моем секторе. Больше, кажется, никто не видел, я смотрела… — она еще ближе подошла, хотя уже и подходить было некуда. От нее слабо пахло духами, и глаза мерцали у самого лица. Матвей и сам не понял, как это случилось, а уже жадно целовал ее полуоткрытые губы, глаза, холодноватые от морского ветра щеки.

— Ух! — она отодвинулась. — Долго же вы раскачивались.

— Но и ты… — он не выпускал ее из объятий. Мимо пробежал кто-то, чуть не задел, потом еще, и еще, но никто не обращал внимания: кого и чем удивишь на плавзаводе?

— Что я? — она заглянула в его глаза.

— Не подступись. Всех отшивала. Ну, я и подумал: кто я такой?

— Я и сама не знала. Случай. Вы, может, и не помните. Встретившись на трапе, вы уступили дорогу.

— Ну и что? — не понял он.

— Тут никто дорогу девушкам не уступает. С ног собьет, но лезет напролом. А вы…

— Говори мне «ты», — перебил ее Матвей, а сам подумал: от какой малости зависит женское чувство!

— И еще… — продолжала она, — ваши… твои глаза. Какие-то светлые, мудрые…

— Наверное, трезвый был, — он снова поцеловал ее — на этот раз нежно и долго. Она прижалась всем телом, и он вдруг понял, что держит в объятиях недоступную статуэтку. Отодвинулся, вглядываясь в нежное, изящное лицо, розовые губы. Оказалось, что глаза у нее не темные, а серые, темно-серые, опушенные густыми ресницами. И тут вспомнил… вырвалось:

— Львовянка!

— Откуда ты знаешь? — она удивленно отодвинулась.

— Интуиция. И опыт, — привычно сказал он. Ну как объяснить, что это действительно как наитие? Вот почему лицо ее казалось ему странно знакомым! Только во Львове он встречал таких изысканно вежливых и недоступных с виду женщин — с тонкими «шляхетскими» профилями, с пепельными вьющимися волосами.

Как-то он забрел на спектакль о Буратино в детский театр — там должен был встретиться с важным бюрократом, который пришел с мальчиком, тихим и воспитанным. Мальчик смотрел спектакль, а они переговаривались шепотом, решали дела. Мальвина была прекрасна! В голубом воздушном платьице, кружевных панталончиках, она словно летала над сценой. Матвеи косился огненным глазом, когда она появлялась: как такую схватить, стиснуть в объятиях, закогтить? Сломаешь все нежные хрящики… Вера была похожа на нее как две капли воды.

— Ты в театре не играла? Мальвину, например? — спросил он, жадно заглядывая в ее потемневшие глаза.

Она тихонько засмеялась и спрятала голову на груди счастливого Матвея.

— Хватит лизаться, — из тьмы вынырнул Валентин. — Груз на месте.

— Идем, — сказал Матвей Вере. — Эх, я и забыл: ты на дежурстве.

— Ничего, я сейчас подружку попрошу, она подменит. Куда прийти?

Она крутанулась на каблучках и исчезла.

— Тебе можно выдать шнобелевскую премию, — говорил на ходу Валентин. — Такую девку забарабать.

— Я тут ни при чем. Наверное, женский каприз…

Вдруг перед ними откуда-то появился штурман Иноземцев.

— Матвей Иванович, — он встал на колени — действительно встал! — Заберите меня к себе, не могу больше!

— Погоди, погоди, — Матвей поднял его. — Что я тебе, богородица? В чем дело?

— Тут жизнь, девки, приволье… — штурман чуть не плакал. — А там одна маета. Я ведь молодой мужик. За борт брошусь!

— Да заскочи в любую каюту — приголубят твою истерзанную душу. И размагнитишься. Ваши-то успевают! Занавески на втором ярусе задернул — влюбляйся. А другие девки в это время в каюте читают, вяжут — все спокойно.

— Я по-собачьи не могу. Я привязчивый, мне одна нужна.

Матвею действительно требовался помощник: флотилий много, в сроки не укладывался. Кажется, он сказал об этом в каюте Бисалиеву, когда выпивали, а этот усек.

— Ладно. А капитан согласен?

— Да он… да хоть сейчас! Он меня сразу невзлюбил.

Тут бы Матвею и насторожиться, почему капитан невзлюбил своего штурмана, спуститься на траулер и поговорить. Но он помнил Кулакова, тоже ведь невзлюбил его, и было некогда — внизу, наверное, уже ждала Вера.

— Собирай манатки, завтра дам эрдэ в управление.

Вера действительно ждала около надписи: «Посторонним вход воспрещен!» Успела переодеться в бархатную мини-юбочку, тонкую обтягивающую кофточку из золотистой ткани. Едва вошли, она прыгнула на какой-то ящик и уселась, болтая изящными ногами. Закурила.

— Ловко устроились. А я думаю: зачем надпись? Когда я вижу такую надпись, мне всегда кажется, что я и есть в этой жизни посторонняя.

Валентин не отрывал глаз от ее круглых розовых коленей.

— Дай поцелую, ягодка, — он церемонно приник губами. — Диво! И создает же всевышний! Одному все, другому кукиш в кармане.

Вера пила наравне, но это не разочаровало Матвея. Она была из тех редких женщин, у которых все естественно и ничто от нее оттолкнуть не может. И даже потом, в его каюте, когда она оказалась опытной и умелой в любовных делах, это тоже не вызвало разочарования, а лишь усилило чувство восхищения ею. Обняв его, она заливалась ласковым серебристым смехом, будто находилась в неведомой стране счастья, и такое же ощущение охватило его. Все забылось, ушло, осталось одно — счастье?

И оно не исчезало, а росло от встречи к встрече с этой волшебницей. Теперь уже все на судне знали, кого избрала Вера, она открыто приходила в его каюту после смены и оставалась там до утра. И это не считалось здесь аморальным: одна ходит, не вереница.

Морская жена. Почти законная, а на плавзаводе такая и считалась законной. У многих на плавзаводе, даже у женатых, были морские жены, причем иная связь продолжалась из путины в путину, годами. Пусть там, на берегу, ждет и кусает локти так называемая законная жена с паспортом, в котором все ее права указаны — качай! Но ей достается муж всего на четыре месяца, а морской — на восемь. Да и те четыре месяца большой радости законной жене не приносят — муж только и поглядывает в окошко: когда же весна, путина, когда он встретится со своей ненаглядной голубушкой — молодой, пригожей, без всяких претензий, которая не грызет его изо дня в день, как эта опостылевшая мымра, а заботится о нем тепло и нежно, моет после вахты его натруженные ноженьки.