Мир тесен

— …Бачу, яны шлюпку развертают и давай грясти у другую сторону. К Молныи. Я кричу: «Як жа тэта, хлопцы?» Ну, яшче пару цёплых слов…

— Сдрейфили, — вставляет пулеметчик Шатохин, сворачивая чудовищную цигарку и загибая ее кверху.

— Не ведаю, што там у них случилось, — продолжает Литвак, поправив сползшую с плеча шинель, — только бачу, яны павяртают абратна, идут ко мне. Тут фыники з пулеметов шпарат. Ракету за ракетой. Той самый, пыль столбом… Бачу Зямсков грябет адзин, а Темляков ляжит на дне. Ну, думаю, напеуна срезали яго. Зямсков мне конец кынув, я прывязау, прыгнул у шлюпку. Пайшлы. Почал я Темлякова трясти, гавару яму — поранило цябя? А ён, той самы, неуредимый… Ва усяким разе садицца на банку, вясло берот и давай грясти… Вось, думаю, я-понскый бог…

— Всё? — повел на него хмурым взглядом Ушкало.

— Усё. Кольки раз у аперацыи ходзил, ни разу не бачыу, штоб у отвецный мамент кверху ж… ложились.

Дождь усиливается, стучит по каске. Я поднимаю воротник бушлата. Мне холодно. Здорово разболелся на правом боку какой-то прыщ.

— Почему повернули шлюпку к Молнии? — Ушкало упирает в меня тяжелый взгляд, потом переводит на Т. Т.

Мы молчим. Я не поворачивал. Толька повернул. Пусть Толька и говорит. Пусть объяснит, почему повернул шлюпку к Молнии…

— Ну? Чего молчите?

— Да ясно, главный, сдрейфили они, — говорит Шатохин, дымя «козьей ножкой» и сплевывая. — Сдрейфили, а потом спохватились.

— Не сдрейфили — трусость проявили, — жестко уточняет Ушкало. — Давай отвечай, Земсков.

— Мы испугались вначале… когда нас осветили, — говорю стесненно, поглаживая правый бок. — От неожиданности… Ну, а потом сразу опомнились и пошли обратно… к Литваку…

— Сразу опомнились, — холодно повторяет Ушкало. — Ничего себе — сразу. Ты что скажешь, Темляков?

Т. Т. молчит. Бледный сидит, глаза сужены, лицо будто изломано гримасой.

— Почему лег на дно шлюпки? — Ушкало повышает голос. — Тебя спрашиваю, Темляков!

Молчит Т. Т. У главного такой вид, будто он сейчас ударит его.

— Все ж таки они вернулись за Ефимом, — говорит Сашка Игнатьев. — Не сбежали ведь.

— Ты в адвокаты не лезь, понятно? Не лезь в адвокаты. Если б они сбежали, разговор был бы короткий.

— Если бы да кабы…

— Молчи, Игнатьев. Мы тут воюем, а не в бирюльки играем. Была попытка бросить товарища? Была попытка. А раз такая попытка была, надо держать ответ. Правильно говорю? — Ушкало обводит жестким взглядом притихших бойцов.

— Правильно, — подает голос Безверхов. — Балтийцы мы.

— Молодые еще, — говорит пулеметчик Шатохин. — Гляньте, — кивает он на меня, — раскраснелся. Салажня!

Я опускаю голову. Уж лучше бы меня кокнули ночью. Уж лучше бы написали маме: «Ваш сын» и так далее. Встать сейчас во весь рост, выйти из-за скалы на открытое место… встретить грудью финскую пулю…

— Я Зямскова не виню, — слышу быстрый говорок Литвака. — Я бачыу, ён у Темлякова вясло атнял и павярнул шлюпку ко мне. А Темляков лег та ляжит. Я спачатку думау, срезали яго. А ён пошчитау, кольки его шкура стоит…

Т. Т. дернул головой, будто от удара в челюсть, и выкрикнул:

— Что вам от меня надо? Суд устроили! Я в десанте был, я двух финнов застрелил…

— Не ори, — прерывает его Ушкало. — Не о десанте речь. Мы с тебя спрашиваем, что товарища хотел оставить в беде.

— Литвак мне не товарищ! Авантюрист он! Зачем он эту операцию затеял? Себя показать!

Литвак шмыгает носом. По-моему, он смотрит на Т. Т. не с гневом, а с любопытством, даже рот открыл от удивления.

— Значит, он тебе не товарищ. — Ушкало поиграл тугими желваками. — А кто тебе товарищ?

Но Т. Т. опять умолк, отвернулся.

— Выходит, раз он тебе не товарищ, пускай его финны на глазах всего отряда расстреливают, так? А заодно и твоего дружка Земскова?

Молчание. Только дождь стучит по каскам, только с шорохом разбиваются волны о каменный берег. Да Еремин тюкает топором по мокрым веткам — дрова заготовляет.

— Чудыло гороховое, — говорит Литвак. — Глядзи-ка… «Себе показать»! Вось ка-ак дам зараз…

Он туго упирает средний палец в большой и направляется к Т. Т. — по носу, что ли, хочет щелкнуть, — но Безверхов хватает его за руку:

— Брось. Я так считаю, главный, — обращается он к Ушкало. — Нам такой боец не нужен, который нас за товарищей не держит. Наплачемся мы с таким бойцом. Предлагаю списать его из десантного отряда к едреней фене.

— Поддерживаю. — Ушкало словно точку поставил. Он наклоняется к телефонному аппарату, накручивает ручку. — Гром? — говорит негромко, прикрыв рот ладонью. — Я Молния. Капитана прошу. — Некоторое время ждет, прикрыв глаза красными веками. — Товарищ капитан?.. Да… пока все тихо… Да, починили, вечером отстреляем. Спасибо, товарищ капитан… Есть, объявлю. Только вот какое дело, товарищ капитан, из них один трусость проявил… Нет. Но была попытка бросить товарища… Темляков. Считаю невозможным держать его… — Тут Ушкало довольно долго слушал, потом сказал: — Есть… есть… — и положил трубку.

Он крепко растирает ладонью лоб.

— Значит, так, — говорит он. — За мотобот капитан объявляет благодарность. Теперь насчет Темлякова. Капитан ночью придет на остров, разберется сам. Сам разберется.

Ко мне подсаживается Сашка Игнатьев. Заглядывает в глаза, но я смотрю в другую сторону. Не хочется ни с кем разговаривать. На всем белом свете у меня только один родной человек — мама. Только она обо мне беспокоится. Ну и, конечно, Ирка.

— Тут знаешь что было? — тихо говорит Игнатьев. — Полундра была! Мы за вами следили все время. Главный с Андреем возле нашего пулемета лежали. Андрей психовал, что вы долго тянете, а главный помалкивал. Не видно было ни черта. Только когда финики ракету кинули, я засек вашу шлюпку у мотобота. Ловко вы, бродяги, пристроились!

Да отвяжись ты, думаю я. Но — прислушиваюсь к его окающему говорку, словно боюсь упустить.

— Полчаса проходит — опять засветили, опять, вижу, вы торчите у мотобота как приклеенные. Я Леньке Шатохину говорю: «Понравилось им там, решили зимовать на «Тюлене»…

Как же, там уютно, думаю я. Славный такой «Тюленьчик»…

— Опять ракета, у меня глаза на лоб: шлюпка здесь, мотобот там, кто-то плывет, ни хрена не разберешь. Освещение — как в театре. Андрей чешет башку, главный командует — пулемет к бою. Тут началось — с «Хвоста» бьют по вас, Шатохин кроет по вспышкам, Савушкин, слышу, тоже заработал. Я Шатохину подаю ленту, а сам пригляделся и вижу: Толька гребет обоими веслами от мотобота, а там Литвак руками машет. Ты, по-моему, не греб. Наклонился, скрючился весь, но не греб. Верно?

Я не отвечаю.

— Главный крыл вас — я жмурился только… — Сашка придвигается ко мне вплотную и шепчет: — Оттолкнул Шатохина, схватился за рукоятки и наводит «максим» на вашу шлюпку…

— Врешь! — вырывается у меня.

— Безверхов его за руку схватил, я за другую… А он здоровый, как из железа, — плечиком только повел, стряхнул нас. Я обмер… Ну, думаю, читайте молитву… А он посмотрел в прицел на шлюпку, потом развернул пулемет обратно и давай сажать по «Хвосту». По вспышкам… Тут я увидел — шлюпка повернула к мотоботу. Кричу главному в ухо: «Шлюпка обратно идет!» Глянул он, передал «максим» Шатохину…

— Дальше что? — спрашиваю.

— Дальше? Ну, сам знаешь. Финики сменили позиции и давай лупить по нас. Жарко стало. Мы тоже маленько передвинулись. Главный уполз к Савушкину. У нас пулемет раскалился, аж обжигает. Дальше — минометы. С Хорсена пушка ударила. Ну, как положено.

Дождь сечет и сечет. Я молча смотрю, как Шунтиков возится с провиантом. Под большой скалой он вырыл нору, накатил на нее несколько сосновых стволов, поверху камнями завалил — когда только успел? Теперь затаскивает в землянку ящики с консервами, мешки с крупой и сухарями. Еремин помогает ему. Правильно. А то промокнет крупа — жрать будет нечего. Хозяйственные мужики.

— Видал, что наш Иоганн сотворил? — говорит Сашка. — Эй, кудесник, любимец богов, отсыпь гороху бедному скомороху! Тебе говорю, Иоганн Себастьян Шунтиков…