Страница 20 из 26
Указать миру на это Пушкин и считал своим долгом. В посвящении Н. И. Гнедичу, созданном за год до начала работы над «Медным Всадником», он прославлял переводчика «Илиады» именно за умение «сочетать» малое и великое в мире: «Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты // Жужжанью пчел над розой алой», — ибо «Таков прямой поэт».
Прямым поэтом был и сам Пушкин.
Тем страшнее то, что уже во Вступлении к «Медному Всаднику» голос поэта расслаивался на спорящие «слова о мире»: одического витии, идиллика и сердечного повествователя. Теперь, в «Пире Петра Первого», стиль един. И выражает он простосердечную точку зрения одического рассказчика, соединившего возвышенность и доброту, семейственную идилличность и одическую восторженность. Рядом здесь можно встретить архаическую и «новую» формы слова, которые выступают как стилистически равноправные: «И в чело его целует, // Светел… лицом» (курсив мой. — А.А.). В один ряд с «челом» просится «лик», а с «лицом» — «лоб». Но Пушкин принципиально поступает иначе. Если в традиционной оде (равно как и в идиллии) слово должно выступать или в прямом, логическом своем значении, или в переносном, а одновременное сочетание двух значений не допускается, то в пушкинской оде слова раскрываются навстречу друг другу, звуча в лирическом диалоге.
К примеру, на протяжении всего стихотворения в определениях сочетаются пространственное и качественное значения. Резво вьются пестрые флаги, звучно раздаются дружные песни гребцов, далеко потрясена Нева тяжелой пальбой. Флаги «пестры» и по раскраске, и потому, что они весело развеваются на холодноватом ветру (См.: пестрит в глазах). Дружные песни гребцов слаженны; но и потому они дружны, что звучно (в унисон торжественной пальбе пушек) оглашают пространство. Весь мир попадает на пир милосердия, он оркестрован мелодией этого пира, приобретает его качество, а качественность приобретает пространственную отнесенность. Значения слов переплетаются, разветвляясь, углубляясь, и вместе с ними разветвляется и углубляется наше восприятие мира.
Если в целом во Вступлении к «Медному Всаднику» две сферы — природа и государство — непроницаемо замкнуты друг для друга, то в «Пире Петра Первого» они взаимооткрыты. То, что происходит в царском доме, отзывается и во всей природе. Петр празднует отпущение вины, и оттого-то «…шум и клики// В Питербурге-городке, // И пальба и гром музыки //И эскадра на реке; // (…) // И Нева пальбой тяжелой // Далеко потрясена».
И конечно, возвращается цельность сюжету. Раздвоившийся в «Медном Всаднике» на «внутреннюю» и «внешнюю» ипостась, здесь он смыкается воедино. Ибо то, что царь совершает, он совершает не тайно, а явно. Причина празднования — прощение; следствие — преображение мира, возвращение истории в нормальное русло. Нет нужды «разводить» во времени причину и следствие, как то было в «петербургской повести».
И наконец, последнее совпадение, тоже отнюдь не случайное. События «Медного Всадника» и события «Пира Петра Первого» строго документированы. В повести это было даже подчеркнуто: «Происшествие… основано на истине». В стихотворении сносок и указаний на источник нет, но случай, в нем воссозданный, был достаточно известен. Эта документальность более чем значима. То, что предстает в историческом свидетельстве как яркая деталь, как важный, но единичный случай, попадая в «магнитное поле» литературного произведения, заряжается его энергией и перерастает ограничивающие рамки. В «Медном Всаднике» печальный, но отнюдь не закономерный факт наводнения приобретает масштаб национальной драмы, предопределенной всем ходом отечественной истории двух столетий. А в «Пире Петра Первого» Пушкин как бы сделал мгновенный «снимок» единичного случая из бурной биографии самодержца, и «снимок» этот стал символом, уроком власть предержащим на все времена.
Недаром сам поэт предпринял шаги к тому, чтобы «закрепить» за своим «Пиром…» статус канона стихотворения о русской государственной шири, о сердечности и открытости. Он поместил на страницах издаваемого им журнала «Современник» (1836. Т. 3) стихотворение С. Стромилова «3 июля 1836 года», не просто скроенное по лекалу «Пира…», но, по сути, являющее собой поэтическую маргиналию на его полях:
И русская поэзия откликнулась на этот пушкинский «тост». В 1837 г. вослед «Пиру Петра Первого» появляется стихотворение Н. Кукольника «Школа», посвященное морской прогулке Петра, в 1855 — «Малое слово о Великом» В. Бенедиктова, в 1869 — «Современное» Ф. Тютчева — и так вплоть до «Стихов о Петербурге» А. Ахматовой (1913) и прощального монолога А. Блока «Пушкинскому дому» (1921)[80].
Это выросшее из проблем «петербургской повести» стихотворение окончательно убеждает нас: Пушкин как автор «повести невстреч», как мыслитель, не с Петром, не с Евгением и не с ними обоими; он — над ними, над их трагическими полуправдами, приходящими в столкновение.
Возвращаясь два года спустя к рассмотренной уже теме, поэт стремился диалектически разрешить конфликт «Медного Всадника» в проповеди истины, согласно которой — воспользуемся словами одного из писем выдающегося физиолога и философа А. А. Ухтомского — «ни общее и социальное не может быть поставлено выше лица, ибо только из лиц и ради лиц существует; ни лицо не может быть противопоставлено общему и социальному, ибо лицом человек становится поистине постольку, поскольку отдается другим лицам и их обществу»[81].
«Пир Петра Первого» стал разрешением конфликтов <(Медного Всадника» — идейных, стилистических, жанровых. По мысли Пушкина, государство должно стать гуманным, ориентированным на личность человека, а тот, в свою очередь, призван возвысить свой дух до трагических высот истории; только в сущностном единении частное и общественное могут дать спасительный выход из противоречий русской жизни, подобно тому как ода и идиллия, объединившиеся в жанровом составе «Пира Петра Первого», рождают новую художественную гармонию.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Итак, настала пора подвести итоги.
Обращение к художественному строению «Медного Всадника» заставило нас отказаться от априорных толкований его смысла. Ни «государственная», ни гуманистическая концепции, ни равно противостоящая им концепция «трагического гуманизма» не способны дать ключ к толкованию противоречий повести.
Прежде всего нужно иначе взглянуть на пушкинское отношение к героям повести. Мы подошли к этой проблеме со стороны жанра, связав мир Евгения с идиллией, а мир Петра — с одой. Но можно (и, видимо, это еще предстоит сделать) посмотреть на них сквозь призму идей сентиментализма и классицизма, «снимаемых» пушкинским реализмом.
Внимательное отношение к противоречиям сюжета окончательно убедило нас в том, что Пушкин показал трагедию бытия, распавшегося на «частную» и «государственную» сферы, и выход из создавшегося положения он видел прежде всего в торжестве идей человечности. Очевидно, будущий исследователь, подошедший с этих позиций к стиховой «фактуре» повести, ее композиционному строению, особенностям ее историзма, к проблеме ее художественного времени и пространства, придет в целом к тем же выводам.
Для поэта в «Медном Всаднике», если воспользоваться формулой Ю. М. Лотмана, «правильный путь состоит не в том, чтобы из одного лагеря современности перейти в другой, а в том, чтобы „приподняться над жестоким веком”, сохранив в себе гуманность, человеческое достоинство и уважение к живой жизни других людей»[82].
80
Подробнее См. в моей статье «В тоске по контексту»: Вопр. литературы. 1989. № 7. С. 68–102.
81
Цит. по: Пути в незнаемое. М., 1973. Вып. 10. С. 398.
82
Лотман Ю. М. Идейная структура «Капитанской дочки» // Пушкинский сборник. Псков, 1962. С. 20.