Закон палаты

В конце апреля уже выставляли вторые рамы и распечатывали балкон. Маруля с треском оборвала присохшую за зиму балконную дверь, и длинные жгуты грязной слежавшейся ваты повалились на пол. У подоконника стояло ведро с нагретой водой — Маруля собиралась мыть окна.

Она была в добром расположении духа и, сдирая узкие полоски старых газет с остатками сухого клейстера, вычищая черенком ножа вату в пазах двери, мычала негромко:

— Маруля, а дальше как? — спросил Гришка.

Но петь дальше Маруля не стала.

— Что вы всё Маруля да Маруля. Меня Мариолой звали. Дома один приезжал свататься — молодой, интересный. Мариола, говорит… А отец — колдун, борода чёрная…

— Как колдун? — заволновались ребята. — Чей отец?

Но от Марули, как известно, толка не добьёшься.

— Колдун — колдовал…

Она нагнулась с тряпкой над ведром, и па её коричневатой, с морщинками шее стали видны в просвет халата светлые кружочки монист.

— А балкон чтоб закрытый была, — говорила Маруля, размазывая вкруговую мокрой тряпкой зимнюю грязь по стеклу. — Жиган в селе балует…

В ту весну Белокозиху, что ни день, сотрясали ужасные слухи. Объявился молодой жиган, нападавший на людей то с ножом, то с обрезом. Однажды его было уже словили, но он убежал из-под стражи. А недавно в колодце на краю села нашли новую его жертву, девушку лет семнадцати, убитую самопалом.

Жиган был неуловим, хотя не раз объявлялись люди, наблюдавшие его самолично: то возчик на рассвете видел его на задворках клуба — бросился было за ним, а тот зашёл за угол и пропал; то двое эвакуированных, ходившие в лес за хворостом, повстречали его по дороге к Дунюшкиному лугу. Потом жиган куда-то исчез, слухи о нём примолкли. Но объявились два дезертира. Струсили ехать на фронт, бежали с оружием и скрываются в лесах на Синюхе, а по ночам выходят в село в поисках пропитания. С одного двора телёнка свели, у кого-то двух кур зарезали. Милицейская цепь с курсантами ходила на облаву в горы и вернулась ни с чем.

«Дезертиры, жиган — и откуда такие люди берутся? Скорее бы их переловили», — думал Ганшин. Но Маруля и тут толком ничего рассказать не умела. А жаль. С утра говорить об этом не страшно, только лёгкий холодок по ногам. Один Зацепа глаза таращит с испуга, да он маленький. А под вечер вспомнишь — и сам не заснёшь.

Маруля тем временем протёрла балконную дверь и стала сгонять мусор щёткой.

— Вот пыль. Вроде мела вчера. А лежит себе у плинтуса, как богата барыня. Ммм… — бормотала она, собирая в центре палаты кучку сора.

Ганшин заметил вдруг, как среди комков пыли, пожелтевших газетных клочков, грязной ваты что-то сверкнуло.

— Маруля! Подними!..

Она нагнулась и, отряхнув мусор, подняла железный кругляшок с серебристым, в пятнах ржавчины ободом. Это был шарик, пропавшее сокровище Ганшина! И как он сюда попал? Видно, пролежал в какой-то щели всю зиму, а сейчас вот вымелся из-под балконной двери.

— Рёбушки, шарик нашёлся! — завопил Ганшин.

Никто почему-то не удивился, не выразил восторга, а Костя едва взглянул в его сторону.

— Чего орать-то? Не слепые, — вяло проронил он и опять уткнулся в книгу. Шарик был некрасивый, грязный, и когда Ганшин попробовал, зажав серёдку двумя пальцами, крутануть его, колёсико скрежетнуло и едва подалось.

Повертев ещё немного в руках находку, Ганшин закинул шарик на дно мешка с полотенцем, где он когда-то лежал. Сказать по правде, и у самого Севки он не вызвал прежнего восхищения.

«Почему так? — раздумывал Ганшин. — Не потому же, что прежде был новый, а теперь ржавый, старый — его, между прочим, отчистить пара пустяков. А так просто — не нужен, и всё тут. И ребята не теребят: „дай, дай“. Другое на уме. Но всё же как он попал туда, под балконную дверь? Сам бы не завалился, кто-то закинул. Тогда кто? Гришка? Жаба? Неужели Костя? И зачем?»

Какая, однако, опасная, скользкая вещь — подозрение. Вот Костя, он умеет разоблачать. Посмотрит в упор и скажет раздельно: «Я тебя подозреваю». Даже страшно становится. А у Севки всё наоборот. Стал подозревать, вот уж уверился, а потом всё объясняется просто, и, выходит, ты в дураках. Как тогда с Евгой под Новый год и потом с красками, что мама прислала…

Неприятный, откровенно говоря, вышел недавно случай, вспоминать не хочется. Ко дню Красной Армии плакат надо было рисовать, и Ганшин получил от Гуля пионерское поручение. Их тогда к 23 февраля в пионеры готовили и приняли всех, кроме Жабы. И Жабу бы приняли, уж он и торжественное обещание вызубрил, но накануне отмочил штуку: Изабелла классный журнал на тумбочке забыла, и он все минусы на плюсы переправил. Против его фамилии «посредственно» с минусом стояло, значит почти «плохо», а стало «посик» с плюсом, то есть вроде «хорошо». Изабелла его и накрыла… Так вот, как в пионеры готовились, Гуль кусок отличного ватмана притаранил, кисточку новую достал, а краски, считалось, у Ганшина свои, ему и плакат делать.

Но только в его коробке, даже когда она новая была, синей и красной не хватало, так с пустыми гнёздами с почты и принесли. Да и другие краски почти все изрисовались, серёдка до донышка кисточкой вылизана. А у Юрки Гуля вдруг нужные краски нашлись, синий и красный прямоугольничек, тех самых цветов, каких у Ганшина не было. И точь-в-точь в гнёздышки коробки вошли… Вот так штука! А тут ещё заметил Ганшин, что у красной краски на донце кусочек картонки налип. И как раз такого кусочка в его коробке нехватка, будто второпях отодрали. Да что это, в самом деле? Как понять?

— Обычное совпадение, — наморщив нос, презрительно бросил Гуль. — Не подозреваешь же ты меня, в самом деле?

Ганшин опустил глаза, а Гуль объяснил поспешно:

— Эти две красочки я давным-давно под крыльцом подобрал. У почты. Прямо на снегу лежали… Шёл заказное письмо сдавать, вижу, валяются… Э, думаю, кто разбросал? Ты что, мне не веришь? — вскрикнул вдруг Юрка, поймав удивлённый взгляд Ганшина. — Мне… не веришь?

— Верю, — промямлил Севка.

— А почту потрясти надо, — продолжал напористо Гуль. — Там тянут, там тя-а-нут из посылок, а я уж директору докладывал.

И как не поверить Гулю? Одно, что почти взрослый, хоть и с ними на «ты». Другое — пионервожатый. О юных героях, о крови старших братьев, о трёх углах пионерского галстука начнёт говорить — заслушаешься.

Но кому, кому это надо — из маминой бандероли его краски выковырять и на снег бросить? — зашевелится ядовитое сомнение.

Но Ганшин гонит его прочь. Лучше — кисточку в банку с водой, мазок по сухой краске и ровной алой полосой по пупырчатой толстой бумаге: «Тыл — фронту!»

Теперь вот и шарик нашёлся. Не искать же виноватых? Может, сам под дверь закатился. Разве не бывает?

Глава тринадцатая

ЕРОФЕЙ ПАВЛОВИЧ

егодня ещё профессорского обхода ждут. Палатный врач Ольга Константиновна раза два в неделю обходы делает, да что толку? Откинет одеяло, ногу в коленке согнёт, разогнёт, возьмёт двумя пальцами складку на бедре (симптом Александрова!) и к следующей постели. А Ерофей — это событие. И в Москве-то раз в месяц пригребал. Он один мог позволить стоять, ходить… Сердце у Поливанова прыгнуло — а вдруг его сегодня?..

Маруля уже дважды тёрла хлоркой пол, а Оля из палаты не выходит — то одеяло сбоку подвернёт, а то простынку на грудь выдернет. Всё равно как с ума сошли, только и слышно: «Ерофей Павлович, Ерофей Павлович…»