Страница 18 из 39
Ганшину давно до смерти хотелось попросить у Кости одну вещь, но он всё не решался. Два дня назад Изабелла принесла из поселковой библиотеки стопку книг: все были давно читанные, детские. «Таинственный остров» Костя раньше читал, он достался Поливанову. А Костя захватил толстенькую книгу в серо-голубой обложке: на ней был изображён какой-то необычный тупоносый самолёт с гусеницами, как у танка, под крыльями.
— Костя, пока тебя моют, «Истребитель два зет» дай почитать, — попросил противным самому себе, заискивающим голосом Ганшин. — Я верну.
— Ладно, держи, — великодушно согласился Костя и вынул из-под матраца книгу. — Учти, с тебя пятьдесят щелбанов, — добавил он небрежно.
Севка поспешно согласился, и теперь перелистывал книгу, вдыхая аромат типографской краски, клея и бумаги. В книге описывалось, как на московском аэродроме была найдена оброненная кем-то записная книжка с химическими формулами. Замечательный учёный Лебедев по просьбе Наркомвнудела попытался разобраться в ней и едва не стал жертвой шпиона по кличке Штопаный Нос. Этот Штопаный Нос уничтожал наших людей, давя кнопку на бумажнике и выпуская струю отравляющего газа…
«Пумпель подошёл к портрету и нажал рычаг, скрытый за оконной портьерой, — читал Ганшин, забыв про всё вокруг, с колотящимся сердцем. — Портрет отодвинулся в сторону, обнажив стену. Второй нажим на рычаг — и кусок стены приоткрылся, обнаружив замаскированный несгораемый шкаф. Маленьким ключом Пумпель открыл тяжёлую дверцу и вынул из шкафа чёрную шёлковую папку…»
— Сева, гони книгу, — прервал его Костя, которого уже принесли из ванной.
— Костенька, ну до главы, ну ещё немножко, — попросил Ганшин.
— Дочитал, как Лебедева в плен захватили? — спросил Костя. — У экватора посадили на воду аэролодку, когда он на Южный полюс летел, и в фашистскую подводную лабораторию…
— Не рассказывай! — взмолился Ганшин, не отрывая глаз от книги. — Сейчас… Уже война началась.
«— Что вы скажете, генерал, о пирожках с двойной начинкой профессора Мерца? — читал, летя по строчкам, Ганшин.
— Бомба этой системы тройного действия. Взрываясь, разрушает здания и поражает осколками насмерть. Уцелевшие получают хорошую порцию удушливого газа и тоже гибнут…»
Оглядка на Костю… Ещё страничка, ещё одна! Слава богу, Костя пододвинулся к Гришке и стал играть с ним в шахматы. Как сквозь туманную пелену долетали до Ганшина слова:
— Э-э! Ты уже пошёл.
— Нет, не пошёл.
— Да ты коня тронул.
— Тронул, но не отпустил.
«Казалось, что с лица Бенедетто упала маска и под ней оказалась оскаленная пасть зверя с торчащими клыками. Фашист захлебнулся злобой…»
Мирово написано! Жаль, Гришка скоро получит мат…
— А почему Урландо назвал истребитель «два зет», дошло? — спросил Костя, отбирая книгу.
— Да я же не дочитал, — сказал Ганшин.
— Ну и лопух. Я сразу догадался. Это был фашистский секрет. Напиши иностранную букву Z, а поперёк другое Z — получится фашистский знак.
Здорово! Всё-таки у Кости не голова, а Дворец Советов, как Юрка Гуль говорит.
Пришла тётя Настя и стала отвязывать Ганшина — сейчас его в ванную понесут. А книгу уже хочет перехватить Жаба, выпрашивает подобострастно.
— Ишь какой жирный, может, я сам буду читать, — обрезает его Костя.
— Костенька, ну за пятьдесят щелбанов…
— Держи карман шире.
— Ну за сто!
— Ладно, за двести до обеда, — соглашается Костя.
У Жабы счёт щелбанов, которые он задолжал Косте, подходит к тысяче, так что ему всё равно — сотней больше, сотней меньше. Костя передаёт книгу ему, а Ганшин, обхватив одной рукой шею тёти Насти, поддерживающей его снизу под гипсовую кроватку, едет на ней мыться.
Моют ребят в комнатке с окном, до половины замазанным грязными белилами. На края большой ванны во всю её длину настилаются три широкие доски. У стенки стоит топчан, покрытый чистой простынёй, — там раздеваться. Рядом, на двух табуретках, — таз с холодной водой и ведёрко с кипятком. Пар поднимается над ведёрком.
Гипсовую кроватку тётя Настя прислонила к стене, сняла с Ганшина нижнюю рубаху и бережно перенесла его на мокрые, скользкие доски над ванной. Она смешала воду в большом кувшине, намылила мочалку и стала с усердием тереть ему грудь, живот и ноги, больную — тихо, осторожно. Голову полагалось мыть самому, совали в руки серый обмылок. Если в глаза попадёт — чтоб не плакал, не маленький.
Тётя Настя тёрла его мочалкой, а сама добродушно приговаривала: «Мокни, мокни, волчий хвост…» Потом командовала: «На живот!» — и, повернувшись здоровым боком, Ганшин подставлял спину. Она мылила спину, бока и вдруг окатывала щедро прохладной водой из кувшина, так что Севка вскрикивал от неожиданности. А она, смеясь, слегка пришлёпывала его широкой ладонью по мягкому месту и говорила, довольная: «Ну вот, аж скрипишь весь…»
Теперь с ванных досок на топчан, в полотенце, потом в едва лезущую через голову чистую рубаху, наконец снова в гипсовую кроватку и на сильных, надёжных руках домой, в палатную постель, с блаженным чувством свежести и обновления.
В палате всё было по-прежнему. Принесли Ганшина, унесли Поливанова, вымыли Поливанова — унесли Жабу. Костя всё ещё играл в шахматы на щелбаны с Гришкой.
— Вот что, — сказал он, подняв голову от доски, стоявшей между сдвинутыми кроватями, — давайте условимся: кто проиграл тысячу щелбанов, тот будет раб.
— Как это? — заинтересовался Игорь.
— А так. Пусть делает всё, что я велю. И чтобы не отпираться потом.
Мысль эта понравилась. Даже голосовать не стали. Всё равно Костя всех заголосует.
— Тебе, кажись, Жаба тоже щелбаны должен? — спросил Костя Поливанова.
— Да. Сто щелбанов.
— Так вот, отдай их мне. А я твои пятьдесят прощу. Жаба будет тогда мой раб.
Поливанов чувствовал, что Костя его надувает, но не ссориться же с ним? Ещё и «Истребитель два зет», может, даст почитать. Ганшин вон как его расхваливал…
Дело шло к обеду, когда появилась Евга с красным, воспалённым лицом, припудренным под глазами.
— Тише, рёбушки, к нам идёт орто-пе-ди-ческая сестра, — негромко, но чтобы услышали ребята, протянул Поливанов. Ганшин и Зацепа прыснули. Евга, наверное, тоже слышала краем уха, но виду не подала.
Она остановилась в ногах у Поливанова и молча, с поджатыми губами стала прилаживать ему вытяжение: поставила на шпильку в блоке катушку из-под ниток, обновила шнур и перекинула через катушку чистый мешочек с песком. И вдруг заинтересовалась средним пальцем Поливанова на здоровой ноге. Он и правда был какой-то подозрительный — красный и пухлый.
— Ай-ай-ай, — сказала она, нарушив молчание. — У тебя палец не болит?
— Болит немного и чешется, — согласился Игорь.
— Да ты обморозился! — с испугом воскликнула Евгения Францевна. — И когда это могло случиться? Наверное, как на рентген возили… Тут и гной!
Поливанов и правда вспомнил, что, когда, через день после Ганшина, его возили на рентген, он долго ждал в санях у крыльца, а нога выбилась из-под меха и сильно стыла. Он, кажется, задремал тогда и мороза почти не заметил.
— Так ведь и палец потерять недолго, — бурчала себе под нос Евгения Францевна. — Если кожа заинтересована, то ещё ничего, а если, не дай бог, заинтересованы мягкие ткани… Вам говорят-говорят, дети, надо лежать хорошо, тем более когда мороз сорок градусов. Если бы можно было раскрываться, то вам бы это разрешили, а если вам не разрешают, то значит, как говорится, нельзя…
Привычно, как заведённая, Евга говорила само собой разумеющиеся вещи. Пока она возилась с марлевой салфеткой, смачивала её рыбьим жиром и прилаживала на воспалённый палец, настроение её заметно поправилось.
— А он не отвалится? — испугался вдруг, вспомнив рассказы об обмороженных, Поливанов.
— Если не почернел, а только покраснел — должен остаться на месте, — успокоила Евгения Францевна. — Теперь надо бинтовую повязку на всю ступню сделать. Держи, скатывай бинтик.