Страница 34 из 46
— Отряд к высадке готов, товарищ генерал, — доложил Федоров.
Получив приказ, полковник ушел.
— Однако положение серьезное,— задумчиво, проводив глазами полковника, сказал генерал.— Нельзя не прислушиваться к сообщениям врага.— Он покосился на Карпова.— Опасения полковника не лишены основания.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вершина Гранитного линкора. В запорошенных снегом траншеях между обледеневших камней, где настороженно притаились североморцы, по-прежнему крутит вьюга. Низко плывут над скалами темные облака. Хлещет жесткими снежинками в уставшие лица матросов ветер. Только что утих тяжелый бой: в течение тридцати часов, одна ожесточенная атака сменялась другой.
Два матроса — Сибиряк и Амас — с трудом пробирались по глубоким сугробам на юго-западный скат высоты. Там они должны были сменить товарищей, оборонявших этот участок.
Амас вдруг упал в снег.
— Ложись! — крикнул он Сибиряку.
Рядом взорвался фугасный снаряд. Амас вскочил, прыгнул в свежую воронку.
— Сеня, иди сюда,— позвал он товарища,— Здесь снаряд землю грел. Немножко и мы греться будем.
Над головой и по верхушке дальнего камня резанула пулеметная очередь. Пули от камня рикошетом взрыхлили около Сибиряка снег.
— Иду, Амасик! — и Семен упал в теплую воронку.— Эх, да тут у тебя рай, как на печи моей бабушки!
— Через пять секунд рая уже не будет! — Амас туже затянул пояс.— Скажи, Сеня, почему в пузе шуму много?
— Потому, Амасик, что пусто...
— Эх, Сеня, чтобы не было пусто, шашлык бы нам!
— Молчи! — облизнул губы Семен и потрогал за пазухой маленький кусочек хлеба.— Пошли дальше...
Они проходили по месту, где только что закончился бой. Вот лежит неподвижно матрос: ноги его уперлись коленями в камни, подбородок вдавлен в опустевший диск, указательный палец правой руки будто примерз к предохранительной скобе пулемета.
А чуть дальше, как бы приготовившись к броску, застыл другой матрос. У него разорвана одежда, в окровавленной руке рукоятка, очевидно, последней гранаты. На изуродованном побледневшем лице застыла кровь. У ног валяются автомат с опустошенным диском, стреляные гильзы и пустой мешок из-под продовольствия... Впереди на снежном бруствере и перед ним — около десятка трупов вражеских солдат.
Семен Сибиряк склонил голову.
— Земляк мой, Паша Гудков! Лучший тракторист из МТС,— он попробовал взять зажатую в руке матроса рукоятку гранаты, но не смог.— Хотел, Паша, сыну твоему Вовке на память передать... Да ведь с тобой и с мертвым сладить нельзя!.. Эх, Пашка! Сердешный! Хороший ты мой!
Пулеметные очереди заставили матросов прижаться к земле.
— Ты, Сеня, ступай дальше, а я тут стоять буду!—устанавливая на бруствер пулемет, сказал Амас.— Пока я жив, ни один фашист тут ходить не будет! — на распухшем от голода, обмороженном лице матроса угрожающе забегали желваки.— Ты так и передай капитану, Сеня!
Там, где пробирался Сибиряк, всюду из снега торчали скрюченные закоченелые руки и ноги, иногда полы матросских бушлатов, но больше вражеские шинели мышиного цвета.
Правее сильная ружейная и пулеметная стрельба перемешивалась с криками «ура!». Там снова завязалась рукопашная, и противник, не выдержав удара матросов, бежал. Угловцы били по врагу из их пулеметов. «Может, что и покушать у них отняли?»—проглотил слюну Сибиряк.
— Ох, братцы, хотя бы краюху черного!
— Потерпи чуток!
— Хоть что-нибудь в рот взять!
— А ты кусочек камушка пожуй! — слышалось отовсюду.
Больше всех страдал от голода Федор Егоров. Он уже не помнил, когда проглотил последнюю крошку хлеба. Федор лежал у пулемета, отбитого им у врага, и грыз кусок сыромятной кожи. Может, от этого легче будет!
Рядом, зарывшись в снег, положив голову на автоматы, лежали матросы. И трудно было разобрать с первого взгляда, кто из них жив, кто мертв. Это можно было определить, когда противник шел в очередную атаку. Тогда, казалось, оживал каждый камень.
После бесчисленных неудачных контратак противник временно утихомирился и лишь со скалистой шпилеобразной высоты, расположенной в двухстах метрах от позиции североморцев, продолжал методично обстреливать их. Матросы на его огонь не отвечали. Каждый патрон был на счету. Контратаки отбивали врукопашную. Но людей оставалось все меньше и меньше. Голод, холод, беспрерывный огонь и контратаки противника делали свое дело.
Сибиряк неслышно подполз к Егорову... Вдруг что-то горячее подкатилось к горлу. Семен на минуту даже закрыл глаза: «Нет, это не Федя! Страшный!»
Обмороженное до почернения, обросшее рыжими волосами, лицо Федора вспухло. Глубоко ввалившиеся глаза дико округлились. На широком подбородке застыли сгустки крови. Не замечая Сибиряка, Федор по-прежнему грыз кусок кожи.
— Федя! — тихо позвал друга Сибиряк.— Егоров!
— Кто это, а? — непонимающе уставился на Семена Егоров.
— Не узнаешь?
— Ты?
— Я, сердешный!
— Жив?
— Жив, Федя, жив!
— Сеня, Сенечка!—вдруг, словно опомнившись от какого-то оцепенения, бросился обнимать друга Егоров.— А мне сказали, что ты погиб... Много наших погибло!
— Тебя пришел заменить. Капитан велел. Ступай, погрейся, отдохни...
Глаза Егорова дико сверкнули.
— Не пойду! — бросил он.
— Пойдешь!
— И не говори!
— Ты посмотри на себя, на кого ты похож?
— И ты, Сеня, тоже не лучше выглядишь,— снова припал к пулемету Егоров.— Я уж здесь... у этого пулемета... живой или мертвый лежать буду, но их, гадов, сюда не пущу! Вон, глянь, сколько я их поналожил!
— Значит, не хочешь, Федя,— обиделся Семен.
— Не уйду! — Егоров оторвался от пулемета.— Сеня, выполнишь мою просьбу?—тихо спросил он.
— Смотря какую!
Федор замерзшей рукой вынул записную книжку, а из нее — аккуратный листок бумаги и передал Сибиряку.
— Если погибну, передай вот это майору Карпову... Был беспартийный, а теперь считаю себя коммунистом.— Достав фотокарточку Наташи, попросил: — Ее оставьте у меня... Вместе со мной между этих камней заройте!
Ласково, тепло, словно живая, смотрела с фотографии на угрюмых, измученных матросов белокурая с ясными глазами девушка.
— Еще за нее мало расквитался! — Федя спрятал фотографию и записную книжку за пазуху.
— Если, Федя, буду жив, просьбу твою выполню!
Над головой прошуршала мина, где-то позади раздался ее глухой разрыв. За ним второй, третий. Егоров, не отрываясь от пулемета, снова принялся грызть кожу. Сибиряк не мог видеть этого. Он торопливо достал из-за пазухи сохраненный на крайний случай кусочек хлеба и протянул другу.
— На, возьми, Федя!
— Что это, хлеб? Хлеб? — расширились глаза Егорова.
— Ну, бери же! — строго гаркнул на него Сибиряк.— Немедленно ешь!
Егоров с жадностью схватил было хлеб, но, посмотрев на друга, на его обмороженное исхудавшее лицо, отдернул руку.
— Не возьму, Сеня, сам ешь! — слезинки выкатились из его запавших глаз.—Спасибо, друг...
— Возьми, говорю!
— Убери лучше!
— Ну, тогда пополам!
— Сам все ешь!
Сибиряк хотел силой сунуть ему в рот кусочек хлеба, и в это время вдруг словно ожили камни:
— Смотрите, смотрите! — закричали матросы.— Придумали-то чего?!
То там, то здесь из окопа противника на мгновение высовывался фашист с дымящимся котелком и буханкой хлеба в руке. Егоров задрожал от гнева. Выбрав момент, он выстрелил в наглеца, но промахнулся. Фашист исчез, оставив на бруствере дымящийся котелок и соблазнительную буханку.
— Издеваетесь, гады! — грозно заревел Егоров. Он схватил гранату и трофейную винтовку со штыком, вскочил на бруствер, вытянулся во весь огромный рост. Широкоплечий, заросший рыжей бородой, с безумными глазами, он был страшен, и казалось, сметет все на своем пути.
— Стой, стой! — пытался удержать друга Сибиряк. Егоров сильным толчком отбросил его от себя.
— Видишь... буханка! Я есть хочу! — и, потрясая в воздухе гранатой, он метнулся в сторону врага.— Разнесу!