Страница 65 из 72
Только он так в последние два дня стал думать, как остановилась возле его дома легковая машина.
«Председательская!» — узнал Иван, выйдя за ворота.
Шофер, Иванов родственник, остался сидеть за рулем — он и теперь не хотел признавать Ивана. На это Иван не обратил особого внимания: свои могут сердиться, на то они и свои… А вот где председатель колхоза, почему не видно в кабине Георгия Алексеевича? Много ли надо времени? Заглянул бы всего на одну минуту: поздоровался бы, и — не надо ни о чем говорить! — пожалуйста, до свидания! Это для чего Ивану нужно? Чтобы тот же Иванов родственник, который сидит сейчас в чужой машине, как в своей, — Димка, сукин сын, такой молодой, а занозистый, — чтоб он понимал, что к чему, и не думал, что все это для него бесплатно свалилось!
Племянник в долгу не оставался и про себя костерил дядьку за все сразу: за то, что у него много денег было, и за то, что денег теперь не будет…
На заднем сиденье, за спиной шофера, величественно возвышалась главный врач участковой больницы Анна Афанасьевна Дубровина. Несмотря на свой высокий рост и давным-давно пенсионный возраст, она довольно-таки ловко выбралась из машины и с какой-то для самой себя неожиданной стремительностью двинулась к Ивану, как будто хотела тут же спасти его от чего-то. Ему непонятно было, как главный врач только что помещалась в маленькой машине?! Из Дубровиной бы получилось три Ивана, не меньше! Он мигом убрал сутулость, подтянулся и, не теряя важности, с удовольствием смотрел на Анну Афанасьевну, с которой у него были хорошие отношения. Она не жалела для него самых новых и самых лучших лекарств! И вообще у Ивана доверие к степенным, крупным людям… Он понял: председателю некогда, и Анна Афанасьевна, по его просьбе, приехала узнать о здоровье Ивана. Что ж, это приятно…
— Иван Захарович, ставь самовар! — весело проговорила Дубровина.
— А у меня все готово! — по возможности тоже весело ответил Иван.
Он редко когда пил чай из самовара — возни много! — а сегодня как будто чувствовал — разжег самовар! Такие совпадения у него бывали.
— Ждал меня? — спросила Дубровина.
Иван опять ссутулился, как будто вспомнил что-то неприятное, и, выжидательно взглядывая на Дубровину, ответил глуховатым голосом:
— По правде сказать, подружка, каждый день на дорогу смотрел…
Никакой шутки в Ивановых словах не было, а главный врач засмеялась.
Ему почему-то легко было разговаривать с Дубровиной: от одного разговора с ней Иван делался здоровее! Сколько раз замечал: дома и в дороге забивает кашель, в правом боку покалывает, но только переступит порог кабинета Дубровиной, кашель и покалыванье исчезают! Отойдет чуть подальше от больницы, — все начинается снова!
Иванов племянник, недовольный тем, что главный врач разговаривает с Иваном как с нормальным человеком, уехал на берег Индона. Анне Афанасьевне он неинтересен: сейчас не уважает старших, а что дальше с него будет? Не забыть сказать на обратном пути, что так себя молодые люди не ведут: даже не поздоровался с дядей… Чем Иван Захарович плох: трудолюбивый, умный, вежливый, лишнего никому ничего не скажет… И посмеется, когда надо… Не пьет…
За чаем Дубровина сказала:
— Напугал ты, Иван Захарович, своим отсутствием!
Иван недоверчиво покосился на Дубровину.
— Кого это я, интересно, напугал? Нет меня и нет, — пора бы и привыкнуть!
Анна Афанасьевна отклонилась от стола, чтобы не видеть свое изображение в самоваре, о чем-то вздохнула.
— Иван Захарович, я бы от страху убежала с заимки… В какое окно ни посмотришь, везде — лес… На каждом дереве вороны сидят, каркают… Зимой, ты сам рассказывал, волки к дому подходят… Мне кажется, Иван Захарович, вот сейчас они в сенях стоят…
— Красивое место не бывает страшным, — сказал Иван, подсыпая в тарелку самой спелой брусники, только вчера принесенной из лесу.
— Красиво там, где люди, — сказала Анна Афанасьевна.
Она ела бруснику без сахара, настолько ягоды были сладкие, и старалась не пропустить ни одного Иванова слова, — как будто каждое его слово так же, как ягоды, неторопливо пробовала на вкус.
— Да не присматривайтесь вы ко мне, Анна Афанасьевна, здоров я!
— Вижу, что здоров…
— А в чем тогда дело, Анна Афанасьевна?
— Люди сомневаются, — положив ложечку на стол, сказала Дубровина.
Иван коротко махнул рукой и также коротко и энергично проговорил:
— Людям не угодишь.
— Иван Захарович, неужели и в самом деле не жалко денег? Неужели душа не болит и сердце не ноет?
— Я же сказал, нисколько, — и добавил: — Марья с ягод идет. — В его голосе прозвучала едва уловимая тревога. Анна Афанасьевна — смелейшая женщина в Бабагае — и то немного испугалась, когда Иван сообщил об этом.
— Где она? — спросила Дубровина, поднимаясь из-за стола. — Хочу посмотреть на Марью.
— А зачем на нее смотреть? Ходит, как все люди, на двух ногах.
Наверное, в десятый раз Анна Афанасьевна оглядела бедную обстановку в избе, подивилась, как так можно жить в наше время — с деревянными гвоздями в стенах! — и сказала, оглядываясь на окно, выходившее на берег Индона:
— Честное слово, Иван Захарович, как посмотрю на тебя, о Марье подумаю, и меня от чего-то страх берет… Особенно когда в избу зайду…
— Это, Анна Афанасьевна, с непривычки. Мне в чужих домах тоже не по себе делается…
Иван сидел с хмурым лицом, чуть-чуть согнувшись, и смотрел только перед собой; может, обиделся на Анну Афанасьевну, что плохо про его дом сказала, а может, на себя за что-нибудь? Ивана сразу не разгадаешь…
— Мне все время кажется, Иван Захарович, что вы тут не в свое удовольствие живете, не красотой любуетесь, а добровольную каторгу в лесу отбываете… Как будто провинились и сами не знаете перед кем?! Не обижайся, Иван Захарович, я ведь правильно сказала.
Иван медленно отклонился от стола и, не меняя выражения лица, ответил:
— Я не обижаюсь…
Анна Афанасьевна стала смотреть в окно, но нигде Марьи не видела.
— Да где она, Иван Захарович?
Иван засмеялся.
— А ты ее не увидишь!
— Почему?
— Она по краю леса идет — за деревьями! Там по болотцу — дорожка.
— Да зачем ей идти по воде, когда на поляне сухо и дорожек сколько хочешь?!
— Такой характер, — как-то уж очень загадочно ответил Иван, оставаясь сидеть за столом.
Анна Афанасьевна стала ждать, когда Марья перед домом выйдет на поляну. Но сколько она ни стояла у окна, Марья ни разу так и не промелькнула за деревьями. И на поляне не появлялась.
— Она что, людей боится? — не отходя от окна, спросила Дубровина.
Иван не торопясь вылез из-за стола, походил по избе, как будто что-то искал и не мог найти, сел около плиты на широкую сосновую чурку и с какой-то ненужной веселостью сказал:
— Марья не хочет видеть ни своих, ни чужих! Издалека еще посмотрит, когда идет кто-то или едет… Она, считай, всех видит, а ее — никто. Что правда, то правда, прятаться она умеет: шагнет за куст или за дерево, присядет в траве или за колодиной, — и ни за что не найдешь! В лесу будешь звать — не отзовется!
— Что ей люди плохого сделали? Вот ты мне объясни, Иван Захарович?
Иван подумал с минуту и ответил:
— Этого и сама Марья не знает…
— Спрашивал у нее?
— А как же! Из-за этого и ругаемся… Она и в молодости была неразговорчивой, — как будто защищая Марью, сказал Иван, — а за последние двадцать лет совсем отвыкла от людей! Марье интересней слушать не нас с тобой, Анна Афанасьевна, а как птицы поют, как лес шумит… Я же говорю: ей в лесу хорошо, а мне — с людьми надо побыть.
Иван знал: Марья давно пришла, сидит около бани и пригоршнями перебирает ягоды. Если ей покажется, что люди не скоро уедут, она еще раз за ягодами сходит или в Семеновом сосняке рыжиков насобирает.
Корзина с брусникой стояла на траве около бани, а Марьи нигде не было.
Иван залез на широкий столб от забора и стал смотреть в лес, в котором, сделав полукруг, исчезала дорога в Шангину.