Соседи (сборник)

По Белой пади разнесся слух, что рано утром доярки видели за фермой какого-то мужика. Как он одет, какого роста, не разглядели — был туман. Доярки сказали сторожу. Тот с ружьем поплутал по краю леса — боялся заходить вглубь или не хотел мочить по росе сапоги — и вернулся, сказав, что не только человека, а даже следов никаких не видел. Доярки тут же просмеяли сторожа, так как видели, что он ходил вдоль дороги, не углубляясь в лес. Сторож на хохот доярок не обратил никакого внимания. Но чтобы к нему не было претензий, он задержался на ферме дольше обычного, дважды прогуливался с ружьем около красного уголка, давая этим понять, что он не дремлет, а сторожит ферму, и ушел домой, когда кончилась дойка.

…Мезенцевы в сумерках ужинали, когда Яков, неслышно поднявшись в ичигах по крыльцу и так же неслышно пройдя по коридору, открыл двери и появился на пороге.

Александра Васильевна, а затем Петр Иванович пригласили его поужинать с ними, он отказался. Даже голодный Яков никогда не садился за стол у чужих. Он мог не есть целый день, и только дома — завтракал, обедал или ужинал. Может, поэтому его никогда не видели на гулянках. Яков не мог прийти по пустяку, скорее всего, было что-то серьезное, и Петр Иванович, кладя ложку, прищелкнул ею об стол, как бы говоря: все, ужин окончен. Они прошли в самую дальнюю, Володину, комнату, сели — Петр Иванович на кровати, Яков — на стуле, — поговорили о житье-бытье, но обоим не терпелось начать разговор о главном.

— Есть что-нибудь новое? — спросил Петр Иванович, перекладывая Володины книги с середины кровати к подушке и боком взглядывая на Якова. — Что-нибудь серьезное?

Разговор предстоял длинный: Якову нужно было рассказать о том, что они видели с Дементием на Ильинке, недалеко от которой пасли сегодня коров, как он вел следствие на Ушканке и попал в историю, из которой не знал, как выпутаться. Хотелось расспросить Петра Ивановича, зачем участковый приходил к Дементию, и правда ли, что он стрелял у него в доме. Немного помолчав, Яков решил все-таки начать с того, как он попал в историю.

Не найдя ничего подозрительного на Ушканке, Яков стал присматриваться на Советском, затем — на Бокове, на которой он жил сам. Его дом от главной улицы Белой пади отделял только проулок, ведущий к кузнице, стоявшей, как и клуб, недалеко от реки.

Пока Яков вел следствие на Ушканке, случилось непредвиденное: он, можно сказать, подружился с Феней, которую не любил с войны. Случилось что-то такое, что заставило его по-другому, как бы со стороны, взглянуть на себя, на Феню, на Фениного мужа и на всех, кто жил на Ушканке.

Феня, с которой он около двадцати лет не разговаривал, — перебросился с нею за все эти годы несколькими словами, — и которая ему и всем жителям Белой пади платила тем же, та самая Феня, которая и платок как будто нарочно повязывала на самые глаза (а чуть пригнет голову — и глаз не видно), вдруг стала разговаривать, и ушканские видели, как Яков на своем Гнедке простаивал у ворот или привязывал коня и заходил к Фене в ограду и они о чем-то говорили.

Вначале Яков думал, что Феня притворяется, скрывая кого-то у себя в доме, — а притворялся, выходит, он, Яков, когда заговаривал с нею, следил за каждым ее взглядом, словом, движением, пытался угадать, о чем она думала на самом деле, когда говорила с ним, и каждый раз старался заглянуть в самые потайные уголки Фениной усадьбы, и это ему удавалось, потому что Фене и ее мужу в голову не приходило, что Яков все рассматривает с другой целью, а не просто так, из любопытства.

Он побывал в сенях, в избе, в летней кухне, в сеннике, в бане. Не было только возможности заглянуть в кладовку и на чердак, в особенности — на чердак, где, скорее всего, мог скрываться чужой человек.

Два раза Яков прошел по огороду и рассматривал не сколько чего посажено, что и как растет в огороде, а зорко оглядывал каждую сосну и березу, каждый куст за Фениной усадьбой, за которыми, как ему казалось, кто-то спрятался, наблюдает за каждым шагом Якова и ждет только одного — когда пастух поскорее уберется отсюда.

Один раз, отъехав немного от Фениного дома, Яков промчался вдоль прясла, заросшего тонким сосняком и березником, потом проскакал чуть дальше от прясла по лесу, но, кроме телят, пасшихся на лужайке, и вороны, не то что-то разыскивающей на этой лужайке, не то наблюдавшей за телятами, никого не увидел. Телята испугались, убежали и смотрели из леса за человеком на лошади, а ворона лениво отлетела на край лужайки и ждала, когда за усадьбой станет тихо, чтобы снова заняться своим вороньим делом.

Петр Иванович сидел на Володиной кровати, опершись одной рукой о стопку книг, лежавших около подушки, и, слушал Якова, все больше удивляясь тому, что тот рассказывал. Петр Иванович и сам, грешным делом, подумывал, а не прячется ли кто-нибудь на Ушканке… Яков спросил, куда девался дед Павел, и Феня, пожав, плечами, ответила:

— Я ему все выстирала, взял он свою корзину, палочку и куда-то пошел. Сколько раз просила: «Дед Павел, куда пойдешь, оставался бы, жил у меня?» А он отвечает: «Нельзя мне на одном месте, надо ходить по земле — грех замаливать…» — «В каких деревнях будешь?» — «Пойду, — говорит, — по дороге…» Может, помер где-нибудь.

— Что у него за грех был? — спросил Яков, хоть и слышал от кого-то, что будто бы в молодости дед Павел убил из-за женщины родного брата, дал обет никогда не жениться и, говорят, сдержал свое слово. Про деда Павла, ходившего по деревням и собиравшего милостыню, толком никто ничего не знал. Феня, чтобы, к ней сильно не привязывались, выдавала деда за свежего дальнего родственника.

— Святой он, — сказала Феня, — вот и ходит по земле. — Кто хлеба даст, кто — яичко…

— Где он спал? — спросил Яков.

— И зимой, и летом — на печи. Он нам не мешал.

Яков перестал притворяться, ему расхотелось заглядывать на чердак и в кладовку.

— И вот тут, Петр Иванович, я прошляпил!

— Был кто-нибудь? — не поверил Петр Иванович.

Полмесяца Дементий с Яковом пасли коров около Татарских полей, а последние два дня гоняли за Длинный мостик — на Ильинку и к Среднему хребту. Вчера утром, только стали подниматься с Боковы на Ушканскую горку, Исаенкина корова, а за ней Варкина и Максименихина свернули в лес около Фениного дома, в километре от которого начинались Харгантуйские поля. Яков кинулся заворачивать коров, и из леса увидел, как кто-то белой молнией заскочил в баню на Фенином огороде.

«Теперь, ты от меня, паря, не уйдешь! — с диким восторгом подумал Яков, придерживая коня. — Теперь, я тебя, паря, возьму голыми руками!»

Он пожалел, что оказался без ружья, но и тот, кто заскочил в баню, тоже без ружья, иначе бы он так ловко не промелькнул, ружье бы помешало. Дверями, которые остались открытыми, и маленьким незастекленным оконцем баня смотрела на лес, который скрывал болото и речку внизу. Тот, кто в бане, хорошо видит Якова: стоит Якову сделать один неверный шаг, как человек выскочит из бани и раньше добежит до прясла, за которым сразу же начинается густой сосняк.

Яков проехал вдоль прясла, крикнул на коров, которые были совсем в другой стороне, а не рядом, как это крикнул Яков, и, только когда оказался рядом с баней, даже чуть-чуть проехал ее, молча натянул поводья, соскочил с коня, неслышно коснувшись ичигами земли. Чтобы не спугнуть того, кто в бане, лениво перелез через прясло, вразвалку дошел до бани. Остановился около двери и первое, что сделал, подпер дверь толстым суковатым поленом, которое кто-то пытался расколоть, да так и не расколол. Обошел кругом баню, убедился, что в бане одно оконце. Вернулся к двери, на ходу соображая: крикнуть Дементия или кого-нибудь, кто окажется поблизости, или самому справиться — взять того, кто в бане, на испуг, если он даже с ружьем и здоровее Якова? «Пока буду кого-то звать, убежит!» — подумал Яков, зная, что тот, кто ходит около дома Мезенцевых, очень ловок, хитер, неуловим.

Яков был не из трусливых, колебался лишь несколько секунд, а потом откинул ногой полено, которым была подперта дверь, влетел в баню и крикнул: