Южная звезда

«Это так, — говорил себе Джон Уоткинс, — но прежде чем дело примет такой оборот, пройдет немало лет. Ведь производство искусственных алмазов не имеет еще практического применения даже в изобретении господина Мере! Может быть, случай сыграл здесь не последнюю роль. А пока случай ли ему помог или что-нибудь другое, но факт тот, что он уже сделал алмаз огромной ценности, и если натуральный камень таких же размеров будет стоить миллионов пятьдесят, то этот — нужды нет, что он искусственный, — будет стоить еще дороже. Да, это так! А потому надо удержать этого молодого человека во что бы то ни стало. Надо хотя бы на некоторое время лишить его возможности звонить во все колокола о своем изобретении. Необходимо сделать так, чтобы этот алмаз остался в семействе Уоткинсов и вышел бы оттуда не иначе как разменянный на солидные миллионы. Удержать здесь изобретателя мне будет нетрудно, даже не принимая на себя серьезных обязательств: Алиса здесь, и с помощью Алисы я сумею заставить его отложить свой отъезд в Европу!.. Да!.. Надо это сделать, даже если мне придется обещать ему руку моей дочери!.. Даже если я действительно выдам ее замуж за него!..»

И Уоткинс, побуждаемый корыстолюбием, не задумываясь, пошел бы даже на это. В этом деле он думал лишь о себе, видел только свою выгоду! И если у старого эгоиста мелькнула мысль о дочери, то единственно для того, чтобы тотчас успокоить себя словами:

«Алиса, впрочем, будет довольна. Этот молодой безумец красив! Он влюблен в нее, и мне кажется, что и она не осталась равнодушной к его любви. А что же может быть лучше, как не соединить два любящих сердца!.. Или хотя бы дать им надежду на этот союз до того времени, когда дело это будет упрочено!.. К черту Аннибала Панталаччи и его приятелей, своя рубашка к телу ближе, даже в Грикаланде!»

Так рассуждал Джон Уоткинс, положив на одну чашу весов будущность родной дочери, а на другую — кусок простого кристаллизованного углерода, и очень радовался тому, что чаши держались на горизонтальной линии.

Раз решение было принято, он не хотел выжидать обстоятельств, не зная наверное, какое направление они примут, и потому пожелал немедленно увидеться со своим жильцом, что было легко выполнимо, потому что молодой инженер каждый день приходил на ферму; а главное, фермер желал снова увидеть чудный алмаз, принявший в его сновидениях колоссальные размеры.

Мистер Уоткинс направился к хижине Сиприена, который ввиду раннего утреннего часа был еще дома.

— Ну, как же вы почивали, мой юный друг? — сказал он Сиприену добродушно. — Спокоен ли был ваш сон в эту первую ночь после великого открытия?

— Очень хорошо, мистер Уоткинс, очень хорошо, — ответил молодой человек холодно.

— Как! Вы могли спать спокойно?!

— Как обыкновенно.

— И все эти миллионы, вышедшие из вашей печи, не потревожили вашего сна?

— Нисколько, — ответил Сиприен. — Поймите же, мистер Уоткинс, что алмаз этот может стоить миллионы только при условии, если он произведение природы, а не химика…

— Да!.. Да… господин Сиприен! Но уверены ли вы, что можете сделать еще несколько таких алмазов?.. Можете ли вы отвечать за это?

Сиприен колебался ответить на этот вопрос, зная, сколько может быть непредвиденного в подобного рода опытах.

— Видите, — начал снова Джон Уоткинс, — вы не можете поручиться за это! А потому до второго опыта, успешно сделанного вами, ваш алмаз сохранит свою огромную стоимость. И зачем до времени говорить всем, что камень этот искусственный?

— Повторяю вам, что я не могу скрыть этого важного научного открытия!

— Знаю… знаю! — возразил Джон Уоткинс, сделав молодому человеку знак молчать, точно боясь, что разговор этот будет кем-нибудь услышан на улице. — Да… да. Мы еще возобновим об этом разговор!.. Но не заботьтесь о Панталаччи и о всех других!.. Они ничего не скажут о вашем открытии, потому что это не в их интересах; им гораздо выгоднее молчать об этом! Поверьте мне… подождите!.. А главное, думайте чаще о том, что дочь моя и я очень рады вашему успеху!.. Да… очень рады!.. Но не могу ли я взглянуть еще раз на этот чудный алмаз?.. Вчера я плохо рассмотрел его!.. Не позволите ли вы мне…

— Его нет у меня! — сказал Сиприен.

— Вы его отправили во Францию! — воскликнул мистер Уоткинс, пораженный этой мыслью.

— Нет… нет еще! В необработанном виде нельзя судить о его красоте! Успокойтесь!

— Кому же вы его отдали? Боже мой! Кому?

— Я отдал его отшлифовать Якобу Вандергарту и не знаю, куда он унес его.

— Вы доверили такой алмаз этому старому сумасшедшему! — воскликнул Джон Уоткинс вне себя от ярости. — Но это чистое безумие, сударь! Да, безумие!

— Полноте, — возразил Сиприен, — что станет делать Якоб или кто-либо другой с алмазом, стоимость которого в глазах тех, кому неизвестно его происхождение, равняется пятидесяти миллионам? Неужели вы думаете, что его можно продать тайно?

Мистер Уоткинс был до некоторой степени побежден этим аргументом, хотя он далеко еще не успокоил его, и он дорого бы дал — да, очень дорого, — чтобы легкомысленный инженер не доверял своего алмаза старому гранильщику или же чтобы этот последний уже возвратился в Грикаланд с драгоценным камнем.

Но Якоб Вандергарт попросил месяц сроку, и, как ни велико было нетерпение Джона Уоткинса, ему пришлось покориться неизбежности и ждать.

Само собой разумеется, что во все последовавшие затем дни обычные посетители фермера, Аннибал Панталаччи, герр Фридел и еврей Натан, не переставали издеваться над честным гранильщиком и часто поговаривали в отсутствие Сиприена о том, что время идет, а Якоб Вандергарт не возвращается.

— И зачем ему возвращаться в Грикаланд, — сказал однажды Фридел, — когда ему гораздо легче оставить у себя этот драгоценный алмаз, искусственное происхождение которого еще никому не известно?

— Потому что ему некому будет его продать, — ответил мистер Уоткинс, повторяя слова Сиприена, — слова, которые самого его уже не могли теперь успокоить.

— Ну, это не причина! — возразил Натан.

— Поверьте, в этот час старый крокодил уже далеко, — добавил Аннибал Панталаччи. — Что ему стоит изменить вид камня или расколоть его на несколько камней, чтобы сделать неузнаваемым! Вы ведь даже цвета его не знаете!

Все эти рассуждения несказанно тревожили душу мистера Уоткинса; он сам уже начал думать, что Якоб Вандергарт не вернется. Один только Сиприен твердо верил в честность старого гранильщика и утверждал громогласно, что он возвратится к назначенному сроку. Он был прав. Якоб Вандергарт вернулся на двое суток раньше назначенного им времени: он так усердно работал, что закончил гранение и шлифовку в двадцать семь дней. Возвратившись домой ночью, старик окончательно отделал камень и утром на двадцать девятый день пришел к Сиприену.

— Вот бриллиант, — сказал он ему просто, поставив перед ним маленькую деревянную коробочку.

Сиприен открыл коробочку и был ослеплен. На ложе из белой хлопчатой бумаги покоился громадный черный бриллиант в виде двенадцатигранного ромбоида и отливал такими яркими призматическими огнями, что осветилась вся лаборатория. Это соединение черного цвета совершеннейшей прозрачности с беспримерным преломлением лучей производило неподражаемый, дивный эффект. Это была до того времени невиданная игра природы, совершенство в своем роде. Оставив в стороне вопрос о стоимости этого бриллианта, нельзя было не согласиться с тем, что великолепие этого камня говорило само за себя.

— Этот бриллиант не только самый большой, но и самый красивый из существующих на свете! — сказал Якоб Вандергарт торжественно, с отеческой гордостью глядя на чудный камень. — Он весит четыреста тридцать два карата. Вы можете похвалиться тем, что сделали образцовое произведение, дитя мое, и ваш опыт оказался блестящим.

Сиприен ничего не сказал в ответ на похвалы старика гранильщика, думая со своей стороны, что ему удалось сделать любопытное открытие, и только; многие уже стремились к этому без всякого успеха, а он, по-видимому, достиг цели. Производство искусственных алмазов могло стать впоследствии очень полезным, но оно должно было в то же время неизбежно разорить всех, кто торговал драгоценными камнями; в общем, оно никого не обогащало. И алмаз, несмотря на все свое великолепие, производил на него впечатление бесценного камня, который вскоре должен был лишиться и последнего своего обаяния, а именно редкости.