Ласточка-звездочка

На западе в который раз уже заработали зенитки. Ребята точно знали, через сколько минут самолеты будут над городом, и потому не торопились. Славка нашел бутылку, сполоснул ее на кухне, и Иван Матвеевич щедро отлил в нее из своей бутылки.

— Батя, — осторожно напомнил Славка, — кидать сейчас будет. Пойдем в подвал? Сонька боится.

— Ну, ты иди, — сказал Иван Матвеевич. — Налил я тебе — и иди. А мы с матерью тут посидим. От смерти в подвале не спасешься.

И отвернулся от Славки и Сергея, забыл о них. До войны Сергею собственный отец казался важнее Ивана Матвеевича. Отец — Сергей так думал — занимал более важный пост, лучше одевался, вежливее разговаривал с соседями, и дворник Мекс встречал его более низким поклоном, чем Ивана Матвеевича. А вот теперь Иван Матвеевич носит шпалу, он капитан, внизу его дожидается трехтонный автомобиль и молчаливый пожилой солдат-шофер, который почти не отходит от машины и сдержанно отвечает на все расспросы жильцов. Отец же — солдат, да еще во втором или третьем эшелоне. Армия и война совсем по-новому измерили людей. Измерили и изменили. Странен все-таки Иван Матвеевич в этих обнажающих его тонковатые и не очень стройные ноги галифе, в этой обтягивающей ширококостные, худые плечи гимнастерке. Штатский костюм его как-то скрывал, а сейчас даже потом от Ивана Матвеевича тянет, как от неодетого, и Сергею немного неудобно рядом с этим выпившим, несчастным, большим, смелым, только что вырвавшимся из-под немецкого огня человеком. Сергей просто не знает, как с таким человеком разговаривают.

— Зина, — говорит Иван Матвеевич, — я же специально вырвался в город, чтобы увезти тебя и Соню. Ведь такой случай! Людей же под огонь ставил!

— Мы тут уже месяц под огнем живем, — будто сжимая, а не разжимая губы, говорит Зинаида Николаевна.

— Ну, хорошо, хорошо, — сразу же соглашается Иван Матвеевич, — Я понимаю: вы, ты и дети, переносите не меньше… — Прямо над крышей лопнул зенитный снаряд, Иван Матвеевич даже не вздрогнул. — Но я-то при чем?

— Все вы ни при чем!

— Ну, хорошо. Ну, виноваты. Но ведь сейчас дело не в этом. — Оттого, что Иван Матвеевич много выпил, он не стал пьян, но это оглушает его, мешает говорить, он продирается сквозь эти помехи. — Просто надо собрать вещи и уехать.

— Собирай. Я тебя не держу.

— Дело не во мне. Я уже все собрал. Но ты и Соня. Ведь это последний шанс.

Как Иван Матвеевич терпелив и настойчив! Его оттолкнут, а он посидит-посидит и снова пытается пробиться к своей Зине:

— Господи, Зина, что с тобой?

Зинаида Николаевна молчит.

— Вот так с самого утра, — шепчет Сявон Сергею.

— Зина, если ты будешь молчать, я встану и уеду.

— Уезжай!

— Но ведь я в самом деле должен буду уехать. Я же не могу остаться!

— Я тебе уже сказала: уезжай!

— Ну объясни.

— Я тебе уже объяснила. В Соне жизнь, пока я дышу… Да что! Куда я с ней ночью, в машине и дальше — бог знает куда?

— Но здесь же еще опаснее! Ты же сама говоришь.

Зинаида Николаевна молчит.

— Зина!

— Ах, уезжай же ты, пожалуйста!

Иван Матвеевич наваливается грудью на стол, глаза его на мгновение становятся совершенно пустыми. Будто все-все из них исчезает, и только потом, медленно-медленно, и страдание, и непонимание, и упорство, и жалость возвращаются опять.

— Зина, — говорит он, — ты посмотри, что делается вокруг. Ведь у всех несчастье. У всех. Ну может, нас убьют. Может, меня убьют. Может, Соню. Но ведь у всех так. Я разве Соню меньше, чем ты, люблю? Ну, скажи — меньше?

Лицо у Зинаиды Николаевны остается замкнутым. Глаза сухи и даже будто ненавидящи, словно Иван Матвеевич каждым своим словом оскорбляет ее невыносимо.

— Я тебя прошу, — говорит она, — уезжай!

— Но я не могу так уехать.

Славка тянет Сергея за рукав.

— Идем, — шепчет он, — все равно уговорит.

Бутылка с разведенным спиртом жжет Славке руки. Да и Сергея спирт тоже непонятно тревожит. Они идут в квартиру к Сергею, перерывают все шкафчики, все кастрюли и наливают спирт в стаканы. Спирт обжигает нёбо, жжет внутренности, сухие манные котлеты не могут хоть сколько-нибудь заглушить это болезненное и отвратительное ощущение. Славке тоже противно и больно, но он разливает остатки спирта по стаканам, и Сергей, давясь, сдерживая рвоту, выпивает еще раз.

Как по валкой палубе добирается он до отцовской кровати, хватает ее, брыкающуюся, жесткую, за спинку и стремительно падает в раскачивающуюся темноту.

Часов в десять вечера, проспавши у себя наверху большую бомбежку, Сергей опять пришел к Славке. Сявона было невозможно узнать, он облачился в отцовскую военную форму — большие, обвисшие, будто из них выпустили воздух, галифе, гимнастерка, собранная под поясом в десятки толстых складок, желтый кожаный ремень. Сявона выручали только плечи. Даже под такой просторной гимнастеркой было видно, какие у него широкие, с выпирающими по-отцовски ключицами плечи.

— Ну как? — спросил неопределенно Сергей.

— Еду!

— Я не об этом, — померк Сергей. У него совсем не было сил радоваться невероятной удаче друга. — Голова?

— Разрывается! Прямо лопается! — восторженно ответил Сявон. Он был как на иголках. Вертелся, осматривал себя.

— Отец уговорил мать?

— Нет! Четыре машины пропустил, а она не соглашается.

— А чего она?

— Над Сонькой дрожит! А что ей сделается? Вон сколько людей гибнет, а она и сейчас над Сонькой дрожит! — Сявон озлобился. Ему совсем не было жаль упершуюся на своем мать, не было жаль и Соньку. Больше всего он боялся, что отец передумает и не возьмет его с собой.

Сявон то и дело выходил из кухни, где они разговаривали с Сергеем, и приоткрывал дверь в комнату. Сергей тоже заглядывал. Теперь на большом обеденном столе перед Иваном Матвеевичем коптил фитиль в пузырьке с керосином. Позы Ивана Матвеевича и Зинаиды Николаевны за целый день как будто не изменились. Будто они не вставали со своих мест, не выходили из комнаты. Все было как утром, лишь на щеки Славкиного отца и Славкиной матери полосами копоти легли черные тени.

— Зина, газеты не врут! Немцы никого не жалеют! Ни старых, ни малых! Ты думаешь, они пожалеют Соню? Ну, хорошо, никто не донесет. Но дом большой, всех людей мы с тобой не знаем. Жена коммуниста, командира Красной Армий…

Сявон с силой хлопнул дверью:

— И чего уговаривает! Не хочет — не надо!

Сергей молчал. Он понимал Сявона, но не сочувствовал его нетерпению. Сергею было жаль Зинаиду Николаевну, ему было жаль расставаться со Славкой. Уедет — исчезнет живое свидетельство того, что счастье может вот так, вопреки всему вдруг свалиться несчастнейшему человеку на голову. Уедет — и все в доме станет непривычным, словно обвалится огромный кусок здания. Еще не уехав, Славка становился чужим, плохо слушает, если ему говорят не о его отъезде, не о том, что он будет делать в части отца.

— На шофера выучусь. Да? Отец меня тогда не прогонит из армии. Могу же я быть при части, да?

И опять с раздражением прислушивается к тому, что делается в комнате, — есть ли вообще смысл мечтать дальше?

— А чего ж! Конечно, — уныло соглашается Сергей. Он тенью бродит за Славкой. Спускается с ним во двор, выглядывает на улицу, Славка опасается, как бы пятая машина не заблудилась в темноте и не проехала мимо.

Наконец машина появляется. Это тоже трехтонный грузовик, но с открытым кузовом. Фары его замазаны черным, и в этом черном засиненные прорези. Прорези почти не помогают шоферу различать дорогу, и потому грузовик ползет словно ощупью. Вот он остановился, открылась дверца.

— Вы не за капитаном Иващенко? — спрашивает Сявон нетерпеливо.

— За капитаном, — отвечает шофер. — А где капитан?

— Идите за мной.

Наверху Иван Матвеевич прощается с женой.

— Прости, Зина, — говорит он. В горле его рождается какой-то лающий звук, широкие плечи ползут вверх и зыбко, беспомощно дрожат. — Прости, Зина, — повторяет он и как-то нелепо, по-нищенски топчется в открытых дверях своей комнаты.