Страница 27 из 48
Продолжаю после некоторого перерыва писать вам свое послание. В Демьянской слободе, друзья мои, стал я вести остяко-русский словарь с помощью моего проводника Вану. Глядишь, так дойдет дело и до самоедско-русского словаря. Может быть, следом идущему путешественнику моя затея придется кстати. Не только верстами, но и незнаемыми словами открываются пространства и обитающие на них инородческие племена. Мнение же мое об этих племенах пока такое: в разных промыслах трудолюбивы, для честного человека ласковы и согласны, но легкомысленны, в спорах уступчивы и при их непросвещенности верны и справедливы. Так думает и Шумский. Остяки ему помогают. Давеча принесли лисицу и рысь. Он делает из них чучела, колдует со своими снадобьями. Звери как живые. «Русский себе идола делает», уверены остяки; в глубине души полагают: Шумский — русский шаман.
Ерофеев присматривает добрых собак, которые потянут наши нарты до Березова. Собак в этих краях видимо-невидимо, и все упитанны, быстроноги, точно королевские скороходы. В избе, где стоим на постое, у хозяина-остяка разродилась сука. Хозяин весьма приметлив. Лучших отобрал, худых потопил в проруби. Рассуждает: зачем суке лишняя обуза? Он желает сохранить матери силу, которую излишние щенки стали бы забирать понапрасну. Я просил хозяина рассказать, каковы приметы, которыми пользуется, чтобы определить доброго щенка. Если между ушей на голове щенка выдается острая кость, если на нёбе у щенка насчитывается девять полных зарубок — будет добрый пес. Причем нёбо у щенка, приуготовляемого к росту и дальнейшей жизни, обязательно должно быть черным. Вот выработанные многими веками приметы. Испытанию подвергаются и другие особенности пса. Поднимают щенка за хвост. Не визжит — годен! Но и это не все. Щенок должен стараться схватить руку поднявшего. Лучшие щенята — мартовские. На второй день после рождения выносят щенят на снег и кладут рядышком, бочок к бочку. Дрожат, зябко малым зверям. Жмутся друг к дружке, но иные уползают. Тут судьба и определена. Доброй собакой обещает быть та, которая не жмется от стужи к другим, а ползет молча или с повизгиванием. Так отбирают щенков, учиняя им природный экзамен, хотя и жестокий, но без всяких поблажек. Из семи щенков хозяин собрал четырех в рогожный куль и отправился на берег. Вану, видя это, сказал, что иначе нельзя. Для пса же лучше. Плохая, не приготовленная природой к жизни собака не выдержит долгой упряжки, ей будет худо при морозе, который достигает пятидесяти градусов, и честнее, дескать, сразу покончить со щенком, чтобы позже мук не принимал от своего существования. Я сего, однако, понять никак не могу. И этот предмет дает мне пищу для раздумий: что есть доброта и жестокость? Можно ли жестокость такую при распределении щенков почесть за доброту и жалость к слабым животным? То же и о доброте воспитания. Мне, считаю, истинно повезло. То в малолетье встретил Ломоносова, то доктор Паллас пригрел. И оба, несмотря на мою худородность, приласкали меня. Век не забуду их благорасположения. Не знаю, оправдаю ли их доверенность, мне выданную.
Еще буду доволен, если кто-то из вас забежит в Семеновскую слободу к родителям и сообщит, что я жив и здоров, чего им желаю. Скажите: Васька-де, точно генерал в меховой шубе, скачет в северные земли и при нем малая команда. Пусть отец и мать наберутся терпения и ждут.
Теперь начинаем собираться в путь. Поскачем до Березова, куда в ссылку был отправлен опальный князь Меньшиков. В березовских же краях есть самоедские становища.
Про самоедов всякие слухи ходят, но слухами в моем положении пользоваться нельзя. Сказал однажды Палласу, что ужас охватывает, как о них подумаешь, — высмеял меня доктор. В пути же буду вызнавать у Вану язык самоедский, дабы по возможности самому общаться с ними. Уяснил: путешественнику, не владеющему местным диалектом, мало что увидится и услышится. Он нем. А моя латынь и немецкий тут ни к чему, как ни к чему страннику, идущему через пустыню, штоф с дорогим вином, когда нет воды.
А хозяин дома меж тем с дружками своими готовится на охоту. Одним глазком посматриваю на них. Когда на промысел идут артелью, молются общему богу по имени Земляника. Если домашний божок может обмануть (не в настроении, например), то Земляника всегда ровен. Зато его умилостивить надо, что и делают сейчас остяки. Наварили браги с хмелем, сварили бычьи головы. Поставили на стол, кланяются: ешь, Земляника, пей, Земляника, удачу пошли… Хозяин брагою окропил деревянного божка, укутанного в парку. Сам принял кружку браги.
Сказывали мне (сам не видел), что при жертвоприношении употребляют они все, что им мило… иногда живые рыбы приносят и, положа пред мнимым своим богом на землю, кланяются и просят не оставить в беде… Ежели убьют они медведя, то бывает так: сняв с медведя шкуру, повесят подле божка на высоком дереве. Просят прощения за убийство. Извинения приносят. Дескать, не мы, а железо убило тебя. И не мы железо ковали. Еще просим прощения в том, что стрелу, натянув, пустили в тебя. А что быстро стрела летела, то и тут нет нашей вины, то виноваты перья птиц, ведь птичьими перышками оперена стрела. Боятся того, что душа убитого медведя им учинит великий вред, поэтому с ней лучше заблаговременно помириться.
Жаль, не узнаю, хороша ли была охота.
Остаюсь помнящий и любящий вас гимназей — Василий Зуев.
Глава, в которой рассказывается, как путешественный отряд прибыл в Березов, про атамана Денисова и казачонка Петьку
На сотни верст ни жилья, ни людей. Белая равнина, белый горизонт. И только три пары грузовых нарт в собачьих упряжках — на последней подставе поменяли лошадей на лаек — торили медленную дорогу к северу.
Мелькали редкие перелески.
Наконец пошли таежные чащи, сумрачные и по-разбойному настораживающие. Недаром первые поселенцы назвали их суровым словом — урманы. Возле медвежьих берлог псы заливались бешеным лаем, рвались из упряжи. Вану и Ерофеев с трудом сдерживали собак.
— Может, одного мишку поднимем? — подмигнул Ерофеев. — Медвежатинки отведаем…
— Медведей бить не допущу, — твердо сказал Зуев.
— Жалеешь?
— Жалею.
Ночевали где придется. То в затишке у берега Оби, то под ветвями пихты, а то просто посреди дороги, на нартах.
Наткнулись на заброшенную юрту с пустыми окнами, разломанными дверями, раскиданной крышей. Обрадовались безмерно. Тут же, посреди юрты, разожгли костер, натопили снега, погрелись чаем.
Вану собак покормил, пробил во льду прорубь, взял на наживку с десяток приличных налимов. Шумский принялся готовить еду. Вану деловито оглядел членов экспедиции, велел всем по очереди снимать прохудившиеся пимы. Втянул в рыбью кость, наподобие иглы, вощеную дратву, пахнущую смолкой, и без лишних слов принялся за свою сапожную работу. Левая рука его действовала заученно на три привычных движения: укол в подошву, короткий рывок и затяжка дратвы. Дратву перекусывал одним зубом, хищно и враз.
— В Березов приеду — в юрты побегу, к остякам, — поделился Вану своими тайными мыслями. — Кровь пить…
— Чего в ней хорошего? — буркнул Шумский, нарезая мясо. — Вот супчик будет сладок.
— Кровь оленья сладка, как квас, тепла, как хлеб, хмельна, как водка.
Зуев, укрывшийся с головой меховыми шкурами, но сдержал смешка. Каков Вану, а? И откуда слова такие взял?
— В Березове ранее бывал?
— С купцами ездил. Шкуры покупали.
— Охота там хороша?
— Зверя, птиц сколько хошь.
— Жить дешево?
— Не знаю, казак. Денежки есть — дешево. Нет денежек — дорого.
И Вану острым зубом перекусил дратву.
В груди его зарождается песенка. В остяке точно поместился музыкальный органчик. Он ненадолго замолкает. Вдевает дратву в игольное ушко — глаз прищурен, нитка протянута, органчик заведен: