Страница 22 из 48
— Щекотно! — Вася набрал полную грудь воздуха, нырнул поглубже. Вскинул руку, мазнул старика илом.
Шумский отфыркивался, брызги летели от него во все стороны. Он был похож на купающегося коня. Паллас с берега наблюдал за ними.
— Чисто дети! — не сдержался Соколов. — Стар что млад.
Из леска послышался голос Ерофеева:
— Господа-судари, починена телега.
— В путь! — скомандовал Паллас. — Всякий час дорог.
Шумский запричитал:
— Ой, вылезать неохота, век бы плескался.
— Вылазь первым, — крикнул Вася.
— Нет, ты первым…
— А давай считаться, кому первым. Огурец, огурец, не ходи на тот конец, там волки живут, тебе ноги подшибут. Я не тятькин сын, я не мамкин сын, я на елке рос, меня ветер снес, я упал на пенек, поди на берег, паренек…
— Чисто дети! — непроизвольно, словами Соколова, произнес Паллас. — Чисто дети. — Еще раз строго скомандовал: — В путь, в путь!
Прибыли на постоялый двор.
Паллас ночью подкрался к спящему чучельнику:
— Вставай! Есть конфиденц-разговор.
Сидели в крошечной комнатушке, озаренной коптящей лампадой.
— Телом ты крепок, а каков духом? — неожиданно спросил Паллас.
Странному началу конфиденц-разговора Шумский не удивился.
— У нас, Петр Семенович, говорят: духом кротости, а не палкой по кости.
— Замысел один не дает покоя, вот и думаю: справишься ли?
— Ежели силой не выдержу, хитростью возьму. Где хитрости не хватит — смекалкой. А ежели и тут растеряюсь, буду на доверие полагаться.
— Это как же?
— А вот так, Петр Семенович. Как Цицерон говорил: доверие можно снискать, если нас признают дальновидными и справедливыми.
— Да ладно, ближе к делу, коль дальновиден. Маршрут мой, как Академией задумано, — на восток. А есть мысль тебя направить в северные тундры, в низовья Оби. Цель такая: все, что можно, узнать о тамошней стране — о зверях, растениях, обычаях остяков и самоедцев. Пойдешь?
— Как прикажете…
— Просить стану.
— Я старик любопытный. Авось не сожрут самоеды: что с меня взять?
— Чучела тундровых птиц и животных весьма нужны! И осмотрительность твоя нелишняя…
Паллас помолчал.
— Кто б, по-твоему, отряд мог возглавить?
— А то сами не знаете… Знаете, уже решили, — засмеялся чучельник. — Вижу, у меня глаз острый.
— Острый, острый, — ублажил старика Паллас. — И ум острый.
— Это есть, — так же весело согласился чучельник.
— Так что?
— А то, Петр Семенович, есть люди, у которых происхождение незнатное, чья ранняя юность протекает в безвестности, должны ставить себе высокие цели. И лишь подвигами украсится их жизнь.
— Далеко сети раскинул. Цицерон!
— Зуева бы, Петр Семенович, назвал.
— А Соколов? А Вальтер?
— Против них ничего не скажу. Зуев же способнее для экспедиции.
— Предугадал ты мой выбор. Рад тому. Так и извещу Академию: предводительство в тундры препоручено Зуеву.
— Ерофеева с нами отпишите. Васька его выручил. Казак в долгу не останется. Так полагаю.
— Если полагаешь…
Утром Шумский был загадочен и неприступен.
— Думаешь, не знаю, что ночью с Палласом разговаривал? — подловил на дворе чучельника Вася. — Об чем толковали?
— Об чем? — Шумский прикрыл веки, дабы тайна не выглянула на свет божий. И прочел вирши:
Сам Паллас пользует доверием! Вот так, господа непонимающие.
Шумский даже на студентов начал свысока поглядывать. Прищурится, оглаживая бороду, и со знакомым акцентом (чем не Паллас?) одобрит работу спутников по отряду:
— Да, господа, натуралисту ничего не может быть лишне и бесполезно.
На Соколова прикрикнул:
— Уж какой ты неходкий…
— Отстань! — огрызнулся Никита. — Тоже герр Шумский.
— А и герр. Ты, Никита, в обиде, что ли, на меня? — Шумский соскребал чешую с огромного сома. — Пошто так?
Ничто в мире не распространяется так скоро, как тайна. Шумский чувствовал себя единственным ее держателем, а тайна уже вовсю гуляла по свету.
— Сом ты с большим усом — вот кто ты есть, — ругнулся Соколов.
— За что разгневался?
— Бес старый — вот кто ты есть.
— И бес, и сом. Кто я есть, не пойму. — Старик с притворным усердием разделывал рыбину.
— Думаешь, не знаю об чем с тобой беседовал Паллас?
— Ну, был конфиденц-разговор.
— Куда ж ты, старый хрыч, Ваську присоветовал?
— Вот уж и хрыч, — незлобиво произнес Шумский.
— А подумал о последствиях?
— Истинно.
— По-твоему, гимназею сподручнее вести отряд к Ледяному морю?
— У меня на уме один интерес был.
— Это какой же?
— Как для Академии выгоднее.
— Да что ты, кроме своих чучел, разумеешь?
— В природе разбираюсь.
— В мертвой природе, — зло уточнил Соколов.
— И в живой, и в человеческой. Сноровистее будет Васька. Ходкий он.
— Да в ходкости ли дело? — Разгневанный Соколов подобрал камешек, подбросил.
— А ты прибей, — согласился чучельник, поднимаясь с корточек.
— Что с тобой молвить — зря время терять, — швырнул камешек за плетень Соколов.
Шумский мешал поварешкой уху.
— Хороший ты юноша, Никита. Славный.
— Да путешественной линии нет на челе? Да? — Соколов постучал костяшками пальцев по лбу. — Тут вот еще должно быть.
— Есть у тебя это. Есть! — признал чучельник.
— Зуев и того не знает.
— У Васьки другое. — Лицо Шумского осветилось — так всякий раз бывало, когда заходил разговор о крестнике. — Ваське довериться можно. Паллас совета испрашивал, я не уклонился…
На крыльцо вышел Паллас. Скинул рубаху, подбежал к высокому чану с водой. Поплескался. Пофыркал от удовольствия. Рассмеялся.
— Вы чего, Петр Семенович?
— Хотел узнать, который час, и байку одну вспомнил. Петровский шут спросил вельможу: «Который час?» — «Тот, в который купаются ослы», — «Так что же вы еще не в воде?» — заметил шут. Вот и я, как осел, — хохотал Паллас, растирая полотенцем спину. — Ну, разве ученый осел… А вы какие тут байки рассказываете?
— Рассуждаем, Петр Семеныч, будет ли завтра дождик или нет, — сказал Шумский.
— И чего решили?
— А никак не порешили.
— Природа сама рассудит, — хмуро заметил Соколов.
Солдат Федор Зуев читал письмо от сына.
«…И еще, дорогие родители, хочу уведомить вас, что отправляюсь от Челябы в Тобольск, а оттуда — к Ледяному морю, в тундры самоедские. Так повелел мой благодетель Петр Семенович Паллас.
Не плачьте по мне. Сколько за год я узрел, чего не узнал. Все гимназические годы того не дали. Мне Палласа судьба послала. Дивлюсь, как же такое случилось, и понять не могу. Чужестранец, а роднее русского. Он и гневен бывает, тогда все поджилки трясутся. Но в нем доброе сердце, ему не только дороги и любопытны пространства, которые преодолеваем, но и всякие люди, хоть знатные, хоть худородные. Похвалит, сердце от счастья обмирает. Такое, впрочем, случается весьма редко. Ловлю себя на том, что гляжу на многие вещи глазами Палласа, и открывается то, чего своими глазами вовек бы не увидел.
А здоровье мое хорошее — ни чиху, ни кашля.
Теперь пойду в северные земли, и это, видать, на роду написано. Замечу к тому, что крестный, хиромант великий, угадчик, обнаружил на моем челе линию Луны, означающую пристрастие к путешествиям. На лбу же самого Шумского приметна Меркуриева линия, что означает знак философии. И пойдем мы оба — два в одной упряжке, путешественник и философ. Вот моя доля, вот в жизни моей какой поворот. Еще раз прошу — не печальтесь обо мне…»