Страница 13 из 48
— Минералы плохо знаю, — вздохнул Зуев. — Что на Финском берегу найду — вроде разбираюсь. Камешки. А они, глядишь, минералы.
— Вон что у тебя на уме! — изумился астроном. — Тебе, братец, который год?
— Да год-то большой. Четырнадцатый.
— Бо-о-льшой год, — рассмеялся Румовский. — Все ж пока головастик. Ты до лягушки сначала дорасти. Хотя, Зуев, есть в тебе приметные склонности к постижению, э-э-э… Бегу, бегу.
Напевая занятную песенку про звезду, что утешает и восхищает, Румовский завернул за угол. Походка у него легкая, танцующая, точно он вышагивал по зыбкому Млечному Пути, а не по бревенчатому тротуару.
— Долго-о-о-та, — передразнил его Зуев.
И Вася, пританцовывая, пробежался по доскам.
У плашкоута остановились.
— Искупаемся? — предложил Мишенька.
Вася пошипел от предвкушения холодной воды, раздул щеки, нырнул. Хотел достать дно — не дотянул. Забрался на плашкоут, поднял над собой руки и солдатиком пошел ко дну. Его выбросило наверх.
— Достал! — счастливо вскричал. — Аж пятками ударился!
У середины реки повернули обратно.
Прыгали на одной ножке, чтобы вода из ушей вылилась, — посиневшие, в пупырышках.
— Чехарда!
Мишенька уперся ладонями о колени. Вася с разбегу вспрыгнул ему на спину, подтянулся на руках, поболтал ногами и сиганул далеко вперед.
Потешились вволю.
— Чехарда — самая лягушачья игра. Опираешься на задние лапы, а голова вперед.
— Вот и показал, что не головастик, а лягушка!
— Я бы Палласу всякую службу мог служить, — сказал Вася. — И гербарий соберу, и блинчики испеку, и речку переплыву первым.
С той ночи казенноштатный ученик академической гимназии Василий Федоров Зуев все чаще и чаще возвращался мыслями к экспедиции, снаряжаемой в дальнюю сибирскую дорогу.
И то ли наяву, то ли во сне приходили видения…
…Марсельный ветер толкает паруса фрегатов.
…Дорожные повозки переваливают ухабы на избитых российских трактах.
…Степан Крашенинников шагает по Камчатке.
Глава, в которой рассказывается, как Петер Симон Паллас приехал в Санкт-Петербург, знакомился с членами будущей экспедиции, в том числе со школяром, которого он мысленно назвал «пуповкой»
В гербовой бумаге, писанной вязью, говорилось:
«Приехавший сюда из Берлина 30 июня 1767 года господин доктор Паллас выписан ординарным членом и профессором натуральной истории в Академии наук на следующих основаниях:
Во время его службы обещается он ревностно исправлять касающиеся до его должности профессии, изобретать нечто новое в своей науке, подавая со временем сочинения для академических изданий… В предстоящей экспедиции обучать своей науке определенных к нему учеников».
За окнами кабинета открывался вид на Неву. Адмиралтейская игла пришпилила облако. Сквозняк прошелестел по странице, вскинул штору, обретя форму пузыря. У спрятавшегося ветра есть не только форма, но и запах, и вкус. Вкус дегтя, смоляных канатов, рыбы. Воздух самой России льется в окошко.
Только что ушел адъюнкт Мокеев, «грамматик», так шутя называл его Паллас с ударением на последнем слоге.
Добрых два часа «грамматик» потратил на то, чтобы мышцы Палласова рта сотворили чудовищные звуки — ч, ш, щ. Это была поистине воловья работа.
Некогда в Париже Паллас видел механические игрушки. Они поражали воображение. Змея, извиваясь, шипела, как настоящая. Пчела издавала звуки жужжащие. Герр Паллас чувствовал себя такой же игрушкой в руках адъюнкта.
— Я сделаю из вас настоящего русского, — обещал самонадеянный «грамматик».
И что же? Вскоре Паллас сообщал домой: «Я еще не распаковал чемоданы своих книг и сейчас настроен читать только русские древности».
В речи Палласа, как бы сказали в те времена, сильно отзывался немецкий выговор, но через год (через год!) с ним вполне сносно можно было объясняться по-русски.
Шли дни, месяцы. Вожделенный срок приближался.
Экспедиция. У этого слова тоже есть вкус. Оно горчит пылью дорог, солонит губы. Сочинения для академических изданий он напишет из дальних странствий. Предмет его мечтаний — вот что такое сибирское путешествие, ради которого он порвал с Германией, с отцом.
Анатом Протасов, математик Котельников рекомендовали спутников.
Вот и они. Придерживая шпаги, в кабинет вошли двое рослых парней.
Один широкоскул, рыж.
— Ваше превосходительство, Никита Соколов!
Товарищ его, напротив, узколиц, шея тонкая, по-поросячьи розовая.
— Ваше превосходительство, Антон Вальтер!
Пожирают Палласа испуганными глазами, точно он заморское, редчайшее в мире чудо.
Паллас зажигает сигару. Приказывает садиться.
Сквозь напущенную чиновность проступает полный любопытства прищур, разглядывает воинскую амуницию гостей.
— А скажите, милостивые государи, к чему шпаги?
— Жалуют студентам университета.
— Я подумал: не мушкетеров ли мне подкинули? Куда мне мушкетеры? Не в воинский поход идем.
Студенты молчат.
— Впрочем, шпагой владеть на разбойной дороге не лишне, — прощает Паллас. — Курите?
— Сигарами не балуемся.
Смотри, как серьезны. Да у них поджилки трясутся. Не за генерала ли его принимают? А впрочем, как иначе может выглядеть в их глазах иностранец, превзошедший множество наук? Да еще императрицей приглашенный!
— Лет вам, милостивые государи?
Милостивым государям: одному — семнадцать, второму — осьмнадцать.
— Годы славные. А я старик — двадцать шесть лет.
— Позвольте не согласиться, — оживает вдруг Соколов. — Двадцать шесть лет годы не старческие.
— Тогда и поладим лучше.
Паллас пружинкой вскакивает с кресла, маячит по комнате, держа у груди сомкнутые ладони. — В географии навыкшие?
— Не путешествовали. — Соколов оправился от смущения. — В ином же смысле… как понимал географию астроном Делиль…
— Как?
— В географии видел человека, который может дать картину расположения стран земли, к истине приближающуюся…
— И такую картину можете дать, милостивые государи?
— Ваше превосходительство, скорее, есть желание к такой картине приблизиться.
— Наши желания совпали, — не без строгости замечает Паллас. — Читаю сейчас разные фолианты. Сколько их погибло, землепроходцев, которые также хотели дать истинную картину расположения стран земли. Не всем далось… Не закрадывается ли в душу страх? Я не стращаю и не байки говорю.
— А мы не пужливые. — Из Вальтера тоже робость тонкой струйкой вытекла. — Позвольте на вашу байку свою рассказать.
— Извольте.
— Был при царе Петре шут д’Акоста. Когда он выезжал из Португалии в Россию, у него спросили: «Не боишься ли на корабль садиться, зная, что твой отец и дед погибли в море?» Шут спрашивает: «А ваши предки как померли?» — «Преставились блаженной смертью на постелях». Д’Акоста молвит: «Как же вы не боитесь каждый день в постель ложиться?»
— Ха, ха, ха, ха!
Они забавны, эти юноши. И находчивости не лишены, и живости.
— А что говорил о географии ваш соотечественник Ломоносов?
Вот так-то, милостивые государи. Иноземных ученых знаем, воздаем им должное — чудно! А как почитаем своих, российских знателей?
— Ну? — Он, чужестранец, кажется, готов обидеться на студентов, если они тупо пожмут плечами.
— Ваше превосходительство, — произносит Соколов, — Михаил Васильевич так молвил, если мне память не изменяет: «Географы! Кому как не вам издавать атласы, чаще отправляйтесь в экспедиции».
Соколов и Вальтер рассматривают иноземного ученого. Брови черные, глаза круглые, рот растянутый. В скорых, резких, непредугадываемых движениях есть что-то мартышечье. Не чопорен. Молод. А как между тем немало сделал в пауке!