Страница 11 из 48
— В заобскую сторону не сошлют тебя, Васенька? — Марья уселась на скамье, прижалась плечом к Федору. — Чего ж говорят вам?
— А то и говорят: есть это естественные явления атмосферы.
— Ой, Васенька, дурят вам голову, несмышленышам.
— Не задурят авось, — сердится Федор. — До известных родов ведут мальцов. Подрастут — разберутся.
— Да я и сам полагаю, что разберемся! В хождение пойти бы мне.
— Это куда ж? — опять пугается Марья.
Еще в прошлом году Васька был как все мальцы — свой, понятный. И сейчас нет никого роднее его, но другой совсем. Какие рассуждения заимел, господи! Ведь кто чужой услышит — в ослушники запишет. В железо да в Сибирь, не своей волей.
А Васька уплетает блины с медом, пот утирает со лба. Ему смешно, что так переполошил родителей.
Федор подходит, гладит по затылку:
— Вон ты какой стал… Да. Не чета иным. А вот о хождении ты чего сказал? К слову пришлось?
— Книгу Степана Крашенинникова намедни читал про камчатское хождение. Занятная книжка. Коля давал читать. Сын того самого…
— Рано тебе думать о том. Гимназию кончишь — хоть в писаря, хоть в счетчики. И в полк возьмут, и купец иной не побрезгает.
— Не хочу к купцам!
— Поговори мне! А жизнь, она так повернет, что держи руки по швам: «Слушаю, ваше благородие…»
Марья обнимает сына, щекой трется о его щеку. Как, однако, исхудал Васенька. Хоть и франтом глядит, а дитя дитем. Руки то-онкие, на шее жилка бьется — голубая… Господи, не дай пропасть ему.
— Поспать бы часок, — просит Вася.
Марья склонилась над сыном:
— Господи, не дай пропасть несмышленышу. Не гневайся за его слова грешные…
Глава, в которой рассказывается, как герой повести собирался бежать в чичаговскую экспедицию, про таинственный «музеум»
Все чаще и чаще разглядывает Зуев ломоносовскую карту полярных стран.
…Марсельный ветер толкает паруса фрегатов.
…Дорожные повозки переваливают ухабы на избитых российских трактах. Малыми муравьями ползут люди по шару земли на судах, лошадях, пеше, чтобы всюду открыть сокрытые тайности. Карта, если прислушаться, таит в себе неведомый зов, наполнена шумом морских волн, норд-остом, свистящим в реях, иноверческими речениями, ревом лавы из огнедышащих гор.
…Степан Крашенинников шагает по Камчатке. Обнаруживает горячие ключи — кости в них отогревал. Вулканы — пешком их обошел. Пожил в земляных юртах камчадалов. Распознал все их обычаи. Камчадалы — вот потеха! — пуще смерти остерегаются молний. Думают, это духи кидают из юрт горящие головешки. Гром же, по их представлению, происходит оттого, что бог Кут швыряет наземь свой бубен.
…Канин Нос. Кто бывал там? Астрономы в телескопы на звезды смотрят, планеты в ночезрительные трубы ловят, а северная землица сокрыта от глаз. Вот бы ступить на нее! Обойти всю вдоль и поперек, обрисовать на ландкарте…
Лицедей и шутник Коля Крашенинников после того урока географии донимает Зуева забавным стихом:
Ему бы только посмеяться!
— Сбегай да погляди, — огрызается Вася.
— А лоцию составь — сбегаю.
— Лоцию?
Вася с вельможным видом приказывает подать чистый лист бумаги.
— Сей момент, — включается в игру Крашенинников. — С гербовой печатью или простую-с?
Тонким грифелем Вася набрасывает на листе ноздреватый нос, похожий на «мадамов». Пририсовывает к безглазой личине кудрявый протасовский парик, усики с кренделями.
— Вот и лоция! — Зуев вскакивает на скамью, развевает над собой сдернутую простыню. — Поднять паруса!..
Мишенька, Коля и Фридрих с торжественными физиономиями несут Зуева по коридору. Школяры из других классов скачут вслед, улюлюкают, беснуются, кружатся в дикарских плясках.
— О, Канин Нос, ответь нам, несносный: целый ты нос или только полносный?
Навстречу — «мадама». Жмется к стене, гневно трясет тростью на разбушевавшуюся ораву.
— Что за проказы?
— На Канин Нос идем…
— Нос? Какой нос? Постафф-фте скамью на сф-фое место!
В эти начальные дни 1766 года в Архангельске готовилась морская экспедиция в северные широты под водительством капитана Чичагова. Поход был задуман Ломоносовым, который безвременно скончался в прошлом году.
Три корабля на предмет «обретения северо-восточного пути» отправлялись на Грумант. Смелая мысль Михаила Васильевича, говорил Румовский, ныне поставлена под паруса трех фрегатов: «Чичагова», «Панова», «Бабаева».
— А ведь небось на фрегатах и юнги потребны? — спросил Вася товарища по келье.
— Без юнги — как же? — сказал Мишенька Головин. — Ежели на барже — там можно без юнги, а на фрегате другое дело…
Юнга! Легкий, как перышко, чтобы взлететь на мачты. А разве он не легок, не проворен? Юнга! Проницательный, чтобы по компасу высмотреть, где какая страна. Вот он, компас!
К Чичагову! Рассерчают гимназические начальники. Но что, однако, скажут, когда вернется с описанием Каниного Носа.
…Коля Крашенинников подошел к Зуеву:
— Не бежать ли собираешься? Головин рассказывал: по ночам карту разглядываешь.
— Не разболтаешь?
— На мне креста, что ли, нет?
— Тогда слушай. Решил податься к Чичагову.
— Юнгой?
— Ага!
— Так у них же три фрегата?
— Ага!
— И мне местечко найдется, как думаешь?
— Нешто не найдется!
— А возьмут?
— На что у меня ломоносовская карта? Сам Михаил Васильевич велел заполнить при случае. Вот и случай.
— А до Архангельска как доберемся?
— От рыбных рядов пустые обозы туда ходят. Я уж разузнал…
Ранним февральским утром, до побудки, мальчики покинули Троицкое подворье. Обозчик, мужик лет пятидесяти, завернутый в овчинный тулуп, сторговался за два рубля взять их с собой. Накрыл сеном, меховой шубой, пахнущей треской.
Сухая солома лезла в ноздри; поскрипывали по свежему снежку полозья. Вася нащупал руку товарища.
— Ты чего?
— Теплее так.
— А боишься все же?
— Боязно немного.
— А что отец с матерью подумают?
— Напишу им письмецо с первой станции.
Лошади быстро домчали сани к северной подставе. Послышался окрик часового;
— Кто таков?
— Да рыбой промышлял, солдатик.
— В санях что?
— Мануфактура. Пороху купил. Детям угощеньице.
Под шубу залезла холодная, цепкая, ищущая рука. Солдат раскидал сено. На Васю уставился служивый из отцовской роты.
— Вот так мануфактурка! Сын Федора Зуева? Ты куда это навострился? Да тут еще один пострел? Стой-ка, кликну сержанта.
Больше всех кипятилась саксонской нации вдова:
— Уф-фолить, уф-фолить, чтоб другим было непоф-фадно.
Астроном Румовский, однако, восстал против такого наказания. Защитил «ослушников» и профессор Протасов. «Намерения школяров были продиктованы высоким помыслом», — заключил он.
Зуева и Крашенинникова на три дня заперли в холодную, под замок. Так вместо Каниного Носа побывали они в карцере на воде и хлебе.
Глаза Румовского горели. Он говорил о широтах и долготах так же вдохновенно, как учитель Мокеев о гекзаметре. Учил определяться на местности по звездам, ибо «всякая точка на земле свое местожительство имеет».
— Долго-о-ота-а! — выпевал Румовский, и слово это в его устах было протяженным, как пространство. — Что она есть? В долготу смотрит все мироздание — с солнцем и луной, со звездами и планетами. А мы глядим в небесные сферы, и что кажется сперва непостижным, безбрежным, то становится уловленным твоею ладонью, па которой покоится малая ландкарта.
Учитель умолкал, набираясь нового вдохновения и энергии. Глобус в его руках трепыхался, как пойманное живое существо, словно хотел вырваться в заоконные просторы безграничных долгот и широт.