Страница 124 из 131
И он снова стоял на холодных мраморных плитах дворцового зала. В простом халате, дервишеской шапке, видавших виды чувяках. Негреющий яркий свет лился сквозь арки окон. Как стражники, недвижно стояли за окнами деревья. Мнилось, длится все тот же день, когда его привезли сюда, поставили перед султаном.
Султан сидел на своем месте. По бокам вельможи и беи в расшитых кафтанах, при дорогом, изукрашенном чернью оружии. Впереди — суд богословов в черных джуббе, огромных чалмах, с бородами, крашенными хной. Прячущие неуверенность за неприступным величественным видом. «Или кажись тем, что ты есть, — вспомнилось Бедреддину. — Или будь тем, чем ты кажешься».
Начал муфтий Хайдар Хереви, глава улемов:
— Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Слава Аллаху, господину миров, властителю дня веры. Мы отдаемся в рабство тебе и у тебя просим помощи: наставь нас на правый путь, путь тех, кого ты сделал благополучными, но не на путь тех, на кого ты гневаешься, и тех, что сбились с пути…
При последних словах молитвы грозно уставился на Бедреддина. Спросил:
— Не ты ли внушал, Бедреддин Махмуд: я-де повелеваю солнцем, землю переустрою во благо? В сатанинской гордыне возомнил ты себя пророком!
— Не мог я внушать другим, чего и в мыслях своих не держал. Не я повелеваю Солнцем Истины, а оно мною. И в лучах его преобразится земля…
— Как могло статься, что знанье наук и законов, которое ты изложил в достойных книгах своих, обратил ты на то, чтоб внушать правоверным ересь? Твердо ведая, на чем держится порядок в мире, что дозволено, а что запретно, звал к перестановке обычаев, опозорив сословие наше?
— Не тот сбился с праведного пути, кто взывает к справедливости, а тот, кто сделал обычаем обращать в своих рабов — рабов божьих. Освятивший именем Истины сей обычай неправедный, — вот кто позорит звание ученого!
Лицо иранца пошло красными пятнами.
Вперед выступил наставник наследного принца Фахреддин Аджеми, тоже иранец, учившийся в Ширазе у Сейида Шерифа. Того Сейида Шерифа, с коим Бедреддин в молодости изучал науки и дружил в Каире.
— Священный хадис гласит: «Да не порушится закон подчинения, коим держится земное и небесное, дабы через многоначалие не дойти до безбожия». Власть — от Аллаха, а ты пошел против власти. Ты — безбожник, Бедреддин Махмуд.
— Толкование слов пророка требует глубоких познаний, мулла Фахреддин. Им же сказано: «От Аллаха — власть праведная».
— Толкованья величайших авторитетов разъясняют: «Нет власти не от Аллаха». Неправедная насылается им за грехи наши.
«Далеко разошлись мы с тобой, Сейид Шериф, — подумалось Бедреддину, — ежли твой ученик с умом Фахреддина решил тягаться со мной в толкованьях, лишь бы угодить повелителю. Что ж, получат свое… И он, и его повелитель».
— Вот и взялись мы силой науки, знаньем закона единства вселенной очистить землю от греха беззакония и тем избавить от наказания…
Ропот заглушил его слова: неслыханная, оскорбительная дерзость содержалась в них.
Странно звучит для нашего уха сейчас этот спор: «Безбожие, праведный путь, раб божий, ересь, земное и небесное». Ссылки на слова пророка. Толкования священных текстов.
«Слово, — говорил Джеляледдин Руми, — одежда, смысл, скрывающийся под нею, — тайна».
Каждое время носит свои одежды, говорит на своем языке. Под непривычной для нас одеждой слов скрывались вопросы, над которыми и сейчас, почти через шестьсот лет, бьется человечество. Власть и закон. Правомерность неподчинения незаконным приказам. Угнетение человека человеком. Справедливость восстания против власти.
История не кладбище ошибок, а собрание попыток.
Один за одним выходили улемы. Спеша показаться перед властителем, перебивали друг друга. Стоило одному умолкнуть, чтобы перевести дух, как вступал следующий. Не доводы, не доказательства обрушивали они теперь на мятежного шейха, а брань: «Ум твой мрачен, сердце блудно… Лжеписанием труждающийся… Очи твои слепы, душа темна… Заплутанец несчастный… Достойный лютой казни отщепенец».
Бедреддин молчал. На ум пришли чьи-то слова: «Уловлящий в плен мудрецов свершил свою победу через молчание». Зачем говорить, когда не слушают твоих слов? Он мог отстаивать Истину. Но себя — к чему?
Голоса богословов слились для него в пустой мертвый гул. Он обратил глаза к свету.
В ярком луче солнца, бившего из окна, то отставая, то настигая друг друга, плясали свой танец мошки. Многоголосым хором, надрываясь в крике, пели на воле горлицы. То был танец Жизни, ее голоса, вечно меняющейся и потому вечной, как Истина, жизни.
Семьдесят лет — срок человека. Еще семьдесят лет живет он в памяти тех, кто видел, кто знал его. Вот и все. Но человек — не мошка, есть у него иная жизнь, жизнь духа, которая Длится столько, сколько живут его дела, его творенья.
Его жизнь подошла к концу. Но дух его будет жить в его учениках, в его книгах, в его мыслях, содержащих частицу Истины. Откуда же такая горечь? «Все видеть, все понимать, будучи не в силах ничего изменить». На сей раз колесо насилья, которое они чуть было не сломали, раздавило их. Сколько лет пройдет, сколько жизней сгинет, какие реки крови прольются, прежде чем люди научатся жить по законам, открывшимся ему, Бедреддину? Он знал: иного пути нет. Иначе человек перестанет быть человеком, уничтожит самого себя.
— Шейх Бедреддин Махмуд, — услышал он голос муфтия Хайдара. — Мы вынесли нашу фетву, на основании хадиса, гласящего: «Ежели дело ваше сошлось в одном человеке и явится другой, чтобы разделить вас, убейте его».
— Не разделять людей по сословиям, языкам и верам повелевает нам Истина, а объединять, — ответил Бедреддин. — Но раз мы разбиты, напрасны все ваши и наши слова… Дайте вашу фетву!
Писец глянул на муфтия. Тот разрешающе кивнул.
Бедреддин посмотрел на протянутый ему лист. Фетва гласила: «Ежели имярек восстал против султана времени, как надлежит поступить с ним? Казнить».
Он вынул из-за пояса печатку, которую носил с собой с той поры, когда в Каире получил право давать фетвы. Не спеша намазал ее чернилами, услужливо поданными писцом. И приложил к бумаге.
Когда в пятницу 27 шевваля 819 года хиджры, или 20 декабря 1416 года по римскому календарю, над Серезом занялось туманное утро, все увидели: на рынке ремесленников возле мастерской кузнеца поставлена треножная виселица. Город понял: казнят Бедреддина. Кварталы ремесленников оделись в траур. Горожан обуяли страх и печаль. Никогда еще не было, чтоб лицо столь высокого духовного звания предавали смерти через повешение.
Толпы собрались у Старой мечети, неподалеку от рынка. Поползли грозные слухи, докатились до дворца, где в ожидании казни веселились вельможные беи. Страшась возмущенья, велели утроить стражу.
Улемы, величественные, мрачные, затаив в душе ликованье в надежде на награду за верную службу, направились к месту казни.
Чуть не сотню охраны послали к тюрьме, где сидел Бедреддин. Ему подвели лошадь. Он сесть на нее отказался. Пошел пешком в окружении воинов.
Небо висело над городом низкое, закрытое облаками. С оголенных ветвей, как слезы, падали капли.
Подошли к рынку. Остановились у виселицы.
Бедреддин посмотрел в толпу. Увидел Акшемседдина, Маджнуна, Дурасы Эмре, дервиша Ибрагима, каменщиков Ашота, Вартана, знакомые лица споспешников, учеников. Сказал палачам:
— Дайте время свершить омовение!
Подали кувшин. Бедреддин подозвал Маджнуна.
Со слезами на глазах тот полил ему на руки.
— Не плачь, Маджнун. С нами Истина! Завещаю: тело мое схороните здесь, возле кузницы… Ищите меня не в земле, а в сердцах познавших людей!
Поклонился на четыре стороны. Народ ответил ему поклоном.
И взошел на помост.
Палачи для вящего унижения раздели его догола, накинули на шею намыленную петлю и выбили из-под ног скамью.